Воспитывала нас одна, без отца.
Он погиб на фронте, пропал без вести. Мама нам ничего не рассказывала. Совершенно случайно мне удалось прочесть пожелтевшие письма отца (разумеется, без ведома мамы — тайно, украдкой забрался в ее шкатулку). И вот из этих рассыпающихся писем я выяснил завязку маминой трагедии: она не была с отцом зарегистрирована. Не успели расписаться, война помешала. Письма отца… письма его полны обещаний и оправданий и смиренных ответов на ее жестокие упреки. Письма его полны любви. Но как жаль, что он не успел, легкомысленный наш отец, своевременно зарегистрировать свою любовь! Это была его непоправимая ошибка… и этого мама ему никогда не простила. Даже после его смерти не простила. Мы с братишкой родились без отца, и он тоже нас ни разу не видел, даже на карточках (мама принципиально отказывалась прислать ему фотографии близнецов). Так и погиб. И смерть его тоже не была зарегистрирована… пропал без вести. Все не как у людей. Серый юмор.
А я понял: для мамы самое страшное в гибели отца была вовсе не его гибель, а бесповоротная невозможность узаконить, зарегистрировать их отношения. Теперь уже все. Никто не распишет. Это было первое и самое великое унижение в маминой жизни. Второе — разочарование в нас. И, вероятно, кроме этого было множество мелких обид, оскорблений, душевных травм. Мама стала гордячкой и эгоисткой. Да, конечно, она отдала нам свои лучшие годы, свою молодость… И она вполне резонно требовала: верните свой долг! А мы не могли с ней ничем расплатиться. Близнецы оказались банкротами, вечными должниками.
— Не сомневаюсь, — сказала мама, — что Сашка попал в вытрезвитель.
— Он не пьет, — возразил я.
— Как же, рассказывай, — язвительно улыбнулась мама. — Сама видела, в прошлом году, на дне рождения Никиты, — как он стакан водки опрокинул… и не поморщился!
— Мама! — и я рассмеялся, потому что мамины слова показались мне до смешного несправедливыми. — Что ты говоришь? Да после того стакана он два дня болел.
— Вот видишь! А удержаться не мог… Нет, это точно, он в вытрезвителе.
— Из вытрезвителей выпускают утром, — сказал я, глядя на часы, — а сейчас уже вечер…
Стук в дверь. Мы встрепенулись — может, Сашка?
Люся отворила. Вбежала Надежда. Запыхавшаяся, потная, глаза сверкают.
— Ну, что? — закричала она. — Его нет? Не заходил? Чего вы молчите? Сашку никто не видел?
«Сашка». Тридцать семь лет мужику — а все Сашка. Почему? Потому что графоман, неудачник. Был бы признанным поэтом — никто б не посмел назвать Сашкой.
Бабье.
Меня хоть Валентином зовут. Жена — Валюней. И за то спасибо. «Сашка пропал…» — да он давно уж пропал, если хотите знать! И пропал по вашей милости, прекрасные дамы. — Ну чего ты все суетишься? Сядь, — я придвинул ей стул. — Проходить не приглашаю, жилплощадь и так забита народом. Шучу.
Четверо в комнате — не продохнуть.
Люся вдруг засмеялась. Прикрыла рот ладошкой.
— Ты чего? — сердито посмотрела на нее Надежда.
— Извини… просто так. Вспомнила. Нам квартиру дают.
— Кому это — вам?
— Нам, — оказал я.
— Могли бы сейчас и помолчать об этом! — вспыхнула Надя. — Сашка пропал, а вы…
— Извини, — повторила Люся и тут же сделала сочувственное лицо, но в глазах ее продолжало мерцать: «квартира! квартира! квартира!»
— Надо было заявить во все отделения милиции, — строго сказала мама.
— Все сделано, без вашей подсказки, — огрызнулась Надя. — Мой папа постарался, все свои связи использовал.
— Ну-у, если твой папа постарался, — сказал я, — тогда я не сомневаюсь — Сашку найдут непременно.
Ее папаша — большой начальник. Директор завода.
— Объявлен розыск, — сказала Надя. — С собаками ищут.
— Ну, если с собаками… — сказал я. — Собаки обязательно найдут.
И тут мы надолго замолчали. Все четверо. Сидели молча в душной тесной комнате и не знали, что сказать. Люсе явно хотелось подыграть Надежде, но она боялась ляпнуть очередную бестактность. Маме, вероятно, хотелось дать какой-нибудь важный совет или кого-нибудь упрекнуть, но она опасалась нарваться на грубую реплику Надежды. Несчастная Надя просто молчала, потому что все возможные слова она уже произнесла сегодня неоднократно. А я думал. Соображал.