— Да. Я — русская католичка. Меня шокирует…
— Вот как!
Они помолчали.
— Вы принимали здесь католичество?
— Нет, В Париже. Местная колония насчитывает около трехсот конвертиток, но настоящих только тридцать…
— Настоящих?
— Да. Мы ежедневно причащаемся.
И, видя улыбку Мечки, раздраженно:
— Я живу только для церкви.
Она не умела объяснить, что это значить на практике. Она употребляла выражения вроде: «живое слово священника», «благодатное влияние обедни», «спасительная вера» и т. д. Она говорила об искусстве: «оно развращает», и о науке: «она никому не нужна». Она рассказывала о собраниях конвертиток у нее на квартире, где они читали душеспасительные книги.
Мечку утомила эта неумная женщина, произносившая каждое слово значительно и тщеславно. Они холодно простились.
Тэкля производила жалкое впечатление. Напрасно Мечка и Стэня и бабця умоляли ее хотя переменить комнаты, хотя лечиться.
И только в рождественски пост Лузовский приехал лично и насильно увез жену в Меран.
Была суббота. Мечка переоделась, готовая выйти на вечерню. Но пришла Стэня Зноско. Вся она облипла снегом.
— Какая метель! Неужели же вы выходите?
— Да. Извините меня, Стэня…
— Ничего. Я посижу у вас минуточку…
— Как здоровье бабци?
— Благодарю. Тоскует о Тэкле…
— Разве Тэкля?..
— О, нет… она — молодцом. Но бабця считает заграницу адом.
Потом Стэня заговорила с гневом… Янка окончательно влюбилась в Юраша. Юраш принимает католичество, и весной они поженятся. Бабця плачеть целыми днями, однако обещала отдать им дачу и уже готовит приданое.
— Все это штучки ксендза Игнатия. Недаром Янка бегала к нему… О, урод!
Они вышли вместе.
Вечерня уже началась, когда Мечка села на свою скамью возле колонны. Сильное головокружеше навело ее на грустные мысли.
— Ришарду будет трудно без меня.
Как раз ксендз Иодко шел мимо. Их взгляды встретились, и она прочла в его глазах беспокойство и вопрос. Пели Magnificat. Клубы ладана поднялись из матово-серебряной кадильницы.
Мечка думала грустно:
«Я не забываю, что Ришард — ксендз… или это всегда так?… Если я даже совершаю кощунство, то почему же я не ощущаю греха? И почему меня тянет к таинствам? Перед смертью я хотела бы исповедаться у него… Ах, да, сначала нужно обратиться к другому ксендзу, покаяться, проклясть свою любовь, отречься от нее, получить отпущение грехов… потом можно снова исповедаться у Ришарда… только он будет тогда уже ксендз Ришард Иодко… Целая пропасть ляжет между нами… Ах, какой ужас, какая боль!.. Как мое счастье грустно…»
Странная слабость и темнота в глазах заставила ее опустить молитвенник.
«О, как мне плохо!»
Она думала с глубокою печалью:
«Ришард был и есть для меня — все. Однажды он спас мою душу от отчаяния. Потом он показал мне, какой прекрасной может быть жизнь при обоюдной любви… Теперь он приготовит меня к смерти, чтобы я не слишком мучилась перед нашей разлукой…»
Она снова взялась за молитвенник, но дурнота увеличилась. Почти ничего не видя, Мечка вышла из костёла. Кто-то подал ей руку и усадил на извозчика.
Дома она несколько пришла в себя, переоделась, заказала чай. Электрический свет смягчался кружевным абажуром. Белые розы, присланные вчера ксендзом Иодко, тонко и сладко примешивались к аромату духов. Темный мех красиво оттенял матовый блеск ее кремового шелкового пеньюара. Она иначе причесалась и надела кольца с аметистами, подарок ксендза Иодко. Аметисты, осыпанные бриллиантами, так нежно играли. Она хотела быть красивой.
Несколько раз в нетерпении подходила она к окну. Ковер заглушал ее легкие и словно робкие шаги. Тяжелая занавесь отдергивалась по кольцам. Кольца легонечко постукивали, как кастаньеты. Улица была пуста. Снег сыпал и сыпал без устали. Ветер намел целый сугроб около противоположной стены.
Наконец, телефон позвонил.
— О, Ришард… так долго.
— Прости… Сегодня очень много исповедывалось… Что с тобой, дитя?.. Ты ушла, как смерть…
— Мне было плохо.
— Я сейчас еду к тебе.
— Я жду.
Через четверть часа она впускала его. Ксендз Иодко обнял Мечку. Никогда еще она не видела его таким зловеще-спокойным.
— Тебе пора на юг…
— Раньше весны?.. Ни за что.
— Но, ты, понимаешь ли свое состояние?.. Ты умрешь.
— Может быть.
Он чуть-чуть улыбнулся и положил ее руку себе на глаза.
— Если ты умрешь теперь, я прокляну нашу встречу.
Она испугалась. Что же ей делать? Она должна была умереть. Она это чувствовала. Она знала это раньше от врачей. Давно уже дело шло к концу. Старый знаменитый Кухельбах сказал ей: «Вы будете ходить до последней минуты… у вас нечеловеческие нервы… потом вы ляжете, не встанете и умрете в три-четыре дня. Я считаю ваше истощение опаснее туберкулеза»…