На следующий день, когда мы с Куртом пришли из школы, мы без всяких расспросов поняли, про что он читал. Смотрим — в прихожей пыль клубами, а родитель стоит и драит наждачной шкуркой дверь. И при этом насвистывает!
«Здорово, мальцы! — говорит он нам, а сам улыбается во весь рот. — Я тут спохватился, двери-то у нас в доме сто лет не крашены. А я ведь как-никак человек мастеровой».
И давай опять насвистывать. А вид такой веселый — совсем как в прежние дни. Нет, правда, мама у меня просто молодчина. Представляешь, приходит она с работы, видит, какую он развел грязищу, — нет чтобы разворчаться. Преспокойно берет пылесос и принимается за уборку, а родителя только похваливает, что ему такая отличная идея в голову пришла. Хвалит, а сама исподтишка улыбается.
Да, вот такое дело. В общем, симпатичный тогда у нас вечер получился».
Глава 6
Жуть, до чего у меня зад разболелся от сидения на этом чертовом заборе! И Петер, я прекрасно это видел, тоже не блаженствовал. Но кто ж мог подумать, что я буду как заведенный молоть языком несколько часов подряд, мы же просто так туда залезли.
В конце концов мы не выдержали и спрыгнули. Я чуть не мордой в землю шмякнулся, ноги подогнулись — они у меня вконец занемели и просто как ватные сделались или резиновые. Больно было ужасно, а когда я попробовал походить, и вовсе скверно стало, в них будто тысячи иголок впились. Прямо хоть реви, до того было больно. Но я не заревел. Из меня, по-моему, все слезы вытекли, пока мои предки разводились да разъезжались. Ну, и в последние месяцы перед этим.
От этого моего бесконечного трепа у меня еще и в горле пересохло; хорошо, что в кармане нашлось несколько монет, мы пошли в лавчонку на нашей улице и купили себе по бутылке колы. Немного погодя мы уже устроились каждый на своем помойном баке возле забора, как раз под тем местом, где мы отсидели себе зады. Не помню, я, кажется, уже говорил, что происходило это все у Петера во дворе и мы бы могли просто пойти к нему домой. Но, во-первых, в ихнем семействе ребят — куча, а квартирка — размером с уборную, не больше. Во-вторых, погода была хорошая. Ну, и, в-третьих, как-то так получилось, что мой рассказ уж очень подошел для этого места, между забором и помойкой. Доходчиво я объяснить не могу, но так как-то вышло. Просто масса была всякой дряни и грязи, и как будто чем-то попользовались и выбросили, вышвырнули прочь как что-то негодное, и… Нет, все равно я ничего не объясню, да ладно, это, в общем-то, неважно. Факт тот, что мы никуда не ушли, а расположились на помойных баках. Это-то уж ясно и несомненно.
Я сидел и тряс свою бутылку, выпуская пузырьки из-под большого пальца. Не так-то просто было вернуться к прерванному рассказу, да я и не знал, охота ли Петеру слушать дальше. Ему ведь, в сущности, не было до этого всего никакого дела.
А мне вообще-то очень хотелось, чтобы он дослушал историю до конца. Я уже настроился на то, что все ему выложу. Причем разохотился я в процессе рассказа. Я как будто сам начинал лучше понимать все происшедшее, когда ему рассказывал. Так было, наверно, еще и потому, что Петер абсолютно ничего заранее не знал и мне поневоле приходилось рассказывать все до самой малости. Ведь когда мы говорили об этом дома, я, мама и Курт, то мы многое пропускали, просто потому, что нам это было давно известно. И в результате получалось, что мы только без конца толчем воду в ступе.
И потом, еще одно. Даже не знаю, как бы это получше сказать, я и сам чувствую, что звучит это по-идиотски, но… Ладно, пусть меня считают чокнутым, но мне казалось, что я обязательно должен рассказать полностью всю эту историю ради своего отца. Просто взять и рассказать один-единственный раз, как все было. Несмотря на то что все кончилось именно так, а не иначе. И он стал таким, какой он теперь есть. Я не знаю, как это понятнее объяснить. Но, в общем, я сидел и ждал, чтобы Петер меня спросил: «И что же было дальше?»
Он так и спросил чуть погодя:
«И что же было дальше с той дверью? Покрасил он ее?»
«Еще как покрасил! И не только ее, по и другие. Такие получились двери — фантастика, ты таких не видел и никогда не увидишь. Он их чистил, скреб, шпаклевал, мазал краской — краска, кстати, была ярко-красная, — в них как в зеркало можно было смотреться. Станешь открывать, так каждый раз чуть не «здрасьте» говоришь самому себе. А когда он покончил с дверьми, то взялся за окна. И снаружи их красил, и изнутри — все как полагается, в лучшем виде. И при этом постоянно был в хорошем настроении. Я точно знаю, потому что он насвистывал.