Я не отвечаю. Я беру седьмой комочек. Или восьмой. Они видят, что я беру глину, а не ловлю птиц руками. Они это видят собственными глазами. Черными, как маслины. И теперь уже не интересуются нимбом, а дрожат от восторга, когда из обыкновенной липкой вялой глины рождается маленький юркий звоночек:
- Чик-чирик...
Это "чик-чирик" их потрясает. Они стоят, мертвые, с разинутыми от удивления ртами. Такого в их жизни еще не было. Когда последний воробышек взмывает в небо со своим непременным "чик-чирик", они еще какое-то время, задрав головы, смотрят заворожено вверх, затем, как по команде бросаются лепить из глины своих птичек, которых тут же что есть силы бросают вверх. Бросают и ждут.
"Бац, бац-бац... Бульк..."
Больше ничего не слышно.
- Послушай, - кто-то дергает меня за рукав, - посмотри...
Он тычет в нос мне своего воробышка.
- Мой ведь в тысячу раз лучше твоего, - говорит он, - и глазки, и клювик, и крылышки... Посмотри!
Он грозно наступает на меня.
- Почему он не летает?
Я молчу, я смотрю ему в глаза и даже не пожимаю плечами, и чувствую, как они меня окружают. Они одержимы единственным желанием: выведать у меня тайну происходящего. Я впервые в плену у толпы друзей.
А вскоре их глаза наполняются злостью, они готовы растерзать меня. Они не понимают, что все дело в том... Они не могут допустить, что...
У них просто нет нимба над головой, и в этом-то все и дело!..
Я этого тоже не знаю, поэтому ничем им помочь не могу. В большинстве своем они огорчены, но кто-то ведь и достраивает плотину. Ему вообще нет дела до птичек, а радуги он, вероятно, никогда не видел, так как мысли его увязли в липкой глине.
Затем они бегут домой, чтобы рассказать родителям об увиденном. Они фискалят, доносят на меня и упрекают в том, что я что-то там делал в субботу. Да, делал! Что в этом плохого? И наградой за это мне теперь звонкое "чик-чирик". Разве это не радость для ребенка?!
Им это ведь и в голову не могло прийти: я еще хоть и маленький, но уже Иисус...
Потом, повзрослев, Он добавил:
- Да, и вот еще что: каждый день, каждый день, встав на цыпочки, я тянусь к Небу, к Христу...
И к кресту, тоже...
- И тут Тина, - предполагает Лена, - конечно же, не могла не...
- Нет-нет, - возражаю я, - как раз Тина-то и...
- Нет, правда?
- Да, - киваю я, - правда! Она-то как раз и пришла к выводу, что...
Лена соглашается.
- Когда Он совсем уже вырос, - продолжаю я, - стал взрослым мужчиной, мужчиной с крепкими признаками труда и воли, прочно стоящего на земле, набрался сил и оперился, мы спросили его:
- Кто Ты? Ты Кто?..
- Иисус, - отвечал Он просто.
Он стоял перед нами, как на допросе.
- Ты Бог?
Вопрос задала Юля, но Он отвечал всем нам.
- Вы сказали.
Он и не думал отказываться от Своей роли. Бога! Вышла заминка: мы ведь не учили Его ничему такому, что давало Ему право так отвечать. Даже Лев, наш великий наставник, был изумлен.
- Чем ты занят сейчас? - спросил я.
Он сделал вид, что не расслышал вопроса.
- Ты счастлив? - спросила Тамара.
- Разве кто-то из нас может на это ответить? - ответил Он вопросом на вопрос.
Мы каждый день наблюдали Его: Он рос веселым подвижным парнем, не всегда побеждал в играх, поражениям не расстраивался, нырял довольно глубоко, был среди лучших наших шахматистов, не любил уединений, но и шумных компаний избегал. Рослый, за сто восемьдесят, рыжие волосы (обычная стрижка), рыжие усы и не очень густая аккуратно подстриженная кирпично-рыжая, точно крашеная бородка, и, конечно, глаза, дивные огромных размеров презеленые глаза - два немыслимых изумруда со щепоткой лазури... Или крапинками охры, золотистой охры...
- Как у Тины? - спрашивает Лена.
- Похоже...
Он привлекал внимание женщин и пользовался авторитетом среди знатоков восточных учений и единоборств... Ему были по плечу... У Него ни в чём не было... Он мог позволить Себе... Мы просто диву давались, когда Он...
И вот он вырос... Бог!
Мы продолжали пытать.
- Тебе приходилось стыдиться? - неожиданно спросила Тая.
- Ну, конечно! - сказал он, - как и каждому, у кого есть совесть.
Мне казалось, что между нами была какая-то таинственная настороженность, и поэтому разговор наш, не совсем, так сказать, клеился. Нам что-то мешало проявить дружескую душевность. Что? Какая-то подспудная неловкость сидела в каждом из нас, и Иисус, не заботясь о церемониях, давал нам об этом знать своей беспримерной покорностью и радушием. Он просто стоял перед нами и мило улыбался.