Он снова стоял в мрачноватом, неуютном в своей убогости зале Дома Холодной Росы. Опять чувствовал раздражение, а ещё тяжесть в желудке от плохо прожаренной оленины и запах кислого вина. Знал, что за спиной стоят братья: Лис справа, Олден слева, Барс чуть позади. Впрочем, это как раз успокаивало. А вот коленопреклонённая девушка перед ним почти до бешенства доводила. Особенно трясущиеся руки, хотя она и стиснула кулаки до побелевших костяшек, только Грай-то знал, что они едва не ходуном ходили. И закушенная губа, и побледневшее лицо, и опущенная голова злили тоже.
Но сильнее всего раздражал спотыкающийся бас главы Дома, путающего слова, но очень старающегося говорить весомо, внушительно: «Колесом и Разделённым кругом, Началом и Концом, Ею и Им заклинаю… Взывая к каждому: Деве, Матери, Мудрой, Юному, Отцу, Старцу и Одному, что сам начало и конец… говорю вам так: эта женщина да будет отдана мужчине, коего тут нет, но он есть в лице другого… Брак нерушимый с сейчас и до того, как лопнет обод Колеса… Она ему и он для неё…»
Чтобы спокойно стоять уже требовалось немало сил. А уж чтобы не врезать по налитой кровью бородатой морде, ещё больше. Желание же поднять девушку, встряхнуть хорошенько, лишь бы не была такой покорной, жгло не хуже калёного железа. А Грай неплохо знал, как раскалённым прутом прижигают, ему было с чем сравнивать.
Но он всё-таки сдерживался – этот абсурд необходимо довести до конца. Потому и приехал сюда, верно?
А затем зал вдруг исчез и он очутился в Храме Высокого Неба. На месте истёртых каменных плит оказался отмытый и отполированный до зеркального блеска мрамор, узкие щели окон превратились в застеклённые двери, за которыми покачивались, кивая, ветки цветущих яблонь. Вместо вони старой сажи, пыли и мышиного дерьма пахнуло цветами. Лишь девушка у его ног так и осталась стоять на коленях, только вместо потрёпанной одежды на ней было нежно-розовое платье. И волосы не чёрные, а пепельные. И кулаки она не стискивала, прикрывала ладонью ландыши, лежащие на подоле. И губу не закусывала, смотрела на него снизу вверх, не очень успешно пытаясь сдержать улыбку, отчего на круглых щеках протаивали две ямочки.
А слова звучали почти те же: «Колесом и Разделённым кругом, Началом и Концом, Ею и Им заклинаю… Взывая к каждому: Деве, Матери, Мудрой, Юному, Отцу, Старцу и Одному, что сам начало и конец… говорю вам так: эта женщина да будет отдана этому мужчине!» Но выговаривали их чётко, громко, торжественно и хор детских голосов, выводивших что-то сентиментально-щемящее, будто поддерживал сказанное, сразу унося к кому и обращались.
Лишь ощущение троих за спиной осталось совершенно прежним.
Но и Храм пропал, остался коридор – бесконечный, повторяющийся в бредовом кошмаре одними и теми же дверьми, одними и теми же простенками. Грай бежал, задыхаясь, грудь жгло, будто в лёгкие перца сыпанули, воздуха болезненно не хватало. Но та самая дверь, до которой пытался добраться, не становилась и на палец ближе, словно атьер стоял на месте, а коридор скользил мимо.
Грай не знал – чётко видел, что там, в той самой комнате. Он разделился надвое: один бежал, спотыкаясь, шатаясь, хватаясь за стены, обдирая ногти о гобеленовую обивку панелей – нежно-розовую, с ветками цветущих яблонь. А другой стоял на пороге, глядя на смятые простыни, расцветшие маками кровавых пятен, на безвольную очень белую руку, свесившуюся до пола. На колыбель, над которой раскачивалась, тихонько позвякивая, серебряная погремушка. В комнате остро пахло ландышами, а за распахнутым окном, то ли в саду, то ли дальше в огороде, кто-то тянул тоненьким голоском: «Милый мой, не дам целовать, не дам обнимать, не дам на ушко шептать. О нет, милый мой…»
Из этого бесконечного коридора, из залитой солнцем и кровью спальни выдраться оказалось очень тяжело. Грай раз за разом приказывал себе проснуться, а сон не желал прекращаться, только становился тусклее, терял цвета, но всего через удар сердца снова засасывал одуряющей реальностью.
Но он всё-таки сумел вырваться, рывком сел на постели, вытер простыней лицо – мокрое, будто только что из воды вынырнул. Дышал экзорцист на самом деле как загнанная лошадь, даже с присвистом. И сердце колотилось, словно всерьёз решило раздолбать себя о рёбра.
Жиденький рассвет сывороткой сочился через оконный проём без рамы, стёкол и даже ставней. В комнате и без того не отличающейся удобством, было промозгло и холодно так, что волоски на руках встали дыбом. От простыни, вроде бы чистой, остро несло болотом.