Как раз перед тем, как на них плюнуть.
***
В спальню матери, где ей ночевать полагалось, Ора всё-таки вошла, тем более опыт у уже был: днём заскакивала сюда, чтобы переодеться. И тогда вволю намаялась в коридоре, то берясь за дверную ручку, то отпуская её. Тогда же и успела убедиться: ничто, ну вот даже мелочь какая-то, тут не напоминает ни крипту, ни забранную решёткой чёрную нишу. Собственно, от мамы тут ни капли и не осталось. Ну да, кровать та же, но занавеси полога и покрывало другие. Маленький изящный столик, робко жмущийся в углу, будто напуганный тяжеловесностью дома Холодной росы. Но нет ни бронзового ларца с дриадами на крышке, ни тонкостенного, радужного стекла графина, ни сухих букетов – атьера Роен почему-то обожала засушенные, а не живые цветы. Зато есть дряхленький орин сундук и ещё новые, блестящие лари.
В общем, комнаты она не боялась и даже в постель лечь сумела, а вот уснуть никак, хоть ты убейся! Изворочалась, сбив перину и простыни в ком. Поднималась, подходила к окну, дыша «ночной свежестью», то есть сыростью, которой тянуло с озера. Очень хотелось выпить горячего молока или травяного настоя, но для этого надо было спуститься в кухню, а, значит, рисковать кому-то на глаза попасться.
Поэтому Ора опять ложилась и снова вскакивала, расхаживала, обгрызая ноготь на большом пальце до мяса, обкусывая кожицу.
Благословенная Мать и Мудрая! Как же унизительно, до горечи на языке унизительно стоять перед совершенно чужим мужчиной на коленях, вручая собственную жизнь другому, которого в глаза-то никогда не видела. И непонятно, что унизительнее: стоять или вручать. Главное же, не ясно: что дальше? Что дальше-то с ней будет? Вот такая же тесная комнатёнка, какой-нибудь столик – напоминание об отчем доме, а больше о том, чему никогда не сбыться? Сухие цветы? Вечная усталая улыбка пресветлой мученицы?
Из сестринской обители всё выглядело иначе. Вернее, там такое даже в кошмарах не снилось. Не только не верилось, будто с ней такое может никогда не случится, а, вообще, об этом не думалось, даже в голову не приходило.
Почему она – умная, сильная, образованная, самостоятельная – на это согласилась?! Почему другого выхода не нашла?
Оре и раньше очень нравилось выражение «как птица в клетке». Она даже у сестёр иногда так о себе думала. Особенно эдакое хорошо шло под рыдания от вселенской несправедливости. Ну вот, например, когда Ури напишет на классной доске: «Наставница дура!», а свалят всё на Роен, и никак не отвертеться. Но вот сейчас это совсем прочувствовалось: крылья есть, лететь можешь, а… никак. Прутья кругом.
Ора ложилась, вертелась с боку на бок, задыхалась, проваливаясь затылком в слишком пухлые подушки, снова вставала. И в конце концов сдалась: завернулась в простыню, на цыпочках прокралась на третий этаж, вышла на галерею. Наполовину рухнувшая башенка и кирпичи, поросшие вьюнком со мхом, не подвели, уголок давал то, что надо, точно как в детстве: тут её вряд ли могли заметить, зато озеро было как на ладони. И лес. И чернильное небо с едва различимыми брызгами звёзд.
Роен основательно подоткнула простыню под себя, чтобы сидеть было мягче, натянула край на голову, вздохнула: тут на само деле дышалось легче. И как-то очень комфортно, органично так, соскользила в дрёму.
Сон был очень, очень странным. Ора ясно – насколько это слово вообще соответствует сну – понимала: это морок. Но вот возвращаться в реальность не хотелось совершенно. Наоборот, даже страх царапал, как бы ни проснуться.
В окно, распахнутое настежь, тихонько тёк ветерок. Облегчения он не приносил, лишь чуть шевелил тонкие занавески, будто заигрывая с ними. Зато остро пах цветущим жасмином и морем. Ора, никогда этого самого моря не видевшая и не нюхавшая, точно знала: этот медно-горьковатый привкус с душком осенней дыни – оно. Поразительно гладкие простыни льнули к телу, не прилипая горячим компрессом, а, наоборот, охлаждая. И глупый ночной мотылёк бился о плафон чуть теплящегося ночника, бросался на стекло снова и снова в идиотской попытке добраться до огня.
– О чём ты думаешь? – спросил мужчина, сидящий на краю кровати.
Ора тогда и поняла, что он есть, когда неведомый голос подал. А ещё протянул руку, погладив её лоб, словно пытаясь расправить складочки между бровями.
– Я боюсь, что это всё когда-нибудь закончится, – ответила она–не она.
И вот тут Роен осознала ещё одно: стыдную, но почему-то совсем не смущающую тяжесть, эдакую сытость, полное довольство, от которого хотелось потягиваться, тереться лопатками о прохладные простыни.