На карте вспыхивали синие лампочки — они обозначали уже существующие небольшие электростанции, вспыхивали красные — это те, что предстояло построить.
— …Сооружением мощной плотины на Днепре, у города Александровска, — говорил Кржижановский, — мы можем достигнуть такого подъема воды, что она закроет знаменитые Днепровские пороги, а получающийся при этом напор воды даст возможность создать здесь крупнейшую ГЭС России. Спасение петроградской промышленности зависит от развития тех ГЭС, которые намечаются здесь на реке Волхов и на реке Свирь…
И, кончая доклад, Глеб Максимилианович сказал с силой и печальной гордостью:
— Таким образом мы будем лечить ужасные раны войны. Нам не вернуть наших погибших братьев, и им не придется воспользоваться благами электрической энергии. Но да послужит нам утешением, что эти жертвы не напрасны, что мы переживаем такие великие дни, когда люди проходят как тени, но дела этих людей остаются как скалы!
Запомнилось мне в этот день выступление еще одного делегата. Речь его, непосредственная, искренняя и взволнованная, несмотря на некоторое косноязычие, крепко ложилась в память. Фамилия его, кажется, была Яхневич.
Оборванный, в сбитых сапогах и засаленном рабочем пиджаке, в темной косоворотке, шея обмотана вместо шарфа обрывком серого полотенца с висящей по краям бахромой. Он говорил, прижимая к груди огромные корявые руки, руки человека, проработавшего на тяжелой физической работе всю жизнь.
— …Ничего своего у меня нет, — говорил он и оглядывался в президиум, на Ильича, словно тот мог подтвердить сказанное. — После двадцати лет батрачества на всяких там кулаков да попов и после призыва я прибыл в Петроград. Я беспартийный. Конечно, я не мятежной души. Но, хотя и так, я должен несколько слов присовокупить… История пришла к нам. Все в природе движется: и звезды, и планеты, и Солнце; ученые это хорошо знают, что если нет движения, то нет жизни. А даже неученые понимают, что стоячая вода гниет, а если вода течет, она очищается. И вот мы шли вперед, хотя и пришлось принести в жертву много жизней. Иначе, однако, не получилось бы того, что сейчас на этом съезде: сел и разговариваешь, как товарищ. Раньше говорили: это черная кровь, а это голубая, это обезьяны, это серый русский мужик, это медведь сиволапый…
Он замолк, постоял, его большие шершавые кулаки теснее прижались к груди. Ему хлопали, и он прислушивался к аплодисментам с удивлением. Потом продолжал:
— …Вот в этом и есть большая разница, на которую я не успел здесь показать. Я только немного поделился впечатлением. Мы не играем втемную…
В этот момент я посмотрел на Ильича, он слушал с напряженным и радостным вниманием и на эти слова делегата несколько раз качнул головой и прошептал: «Так, так…»
— … и мы, деревенские, сиволапые мужики, здесь все узнали, нам все здесь разъяснили, как обстоят дела… Товарищи, Революция требует жертв, жертв наших братьев, нашей крови. Ничего не поделаешь: если огонь горит, то в костер надо подкладывать. Так и у нас: огонь Революции горит, нужны жертвы для того, чтобы мы соединились в единый интернационал, где нет ни белокожих, ни чернокожих, ни серокожих, — все, как один. И вот мы должны в костре интернационала поддерживать пламя, а чем — нашим честным трудом. Вот как обстоит дело…
Яхневича провожали дружными аплодисментами, и Ленин смотрел ему в спину светящимся взглядом, как бы говорящим: «Народ! Он все понимает, народ…»
А я смотрел на Ильича, и в сердце моем ширилась и росла радость: вот он какой, Ильич!..
Что же сказать в заключение рассказа о тревожных днях моей юности? Вандышев погиб через три месяца после описанных мною событий. Он был делегатом X съезда партии и в числе трехсот коммунистов прямо со съезда уехал на подавление кронштадтского мятежа, был ранен при штурме и умер на льду Финского залива. Когда я думаю о нем, я всегда вспоминаю прекрасные строчки Багрицкого, словно они написаны именно о Вандышеве:
Счастье всей моей жизни и состоит в том, что на жизненном пути я встретил многих таких, как Вандышев, умевших забывать о себе ради великого дела, которому отдавали все силы своего сердца и саму жизнь…