И если поэзия неспособна "собственными средствами" выполнить эти задачи, если она привлекает себе в помощь морализирование, риторику, проповедь - пафос педагога, философа, публициста, политического деятеля, то это лишь свидетельство ее немощи. Это уже не поэзия, а рифмование.
Если понять это, то понятны и многие признания самого Пушкина о назначении поэзии, шокировавшие критиков, понятна и его творческая эволюция.
После первых свободолюбивых "песен" Пушкина, громко, смело, возбуждающе прозвучавших на всю Россию ("Деревня", "Вольность", "Сказки. Noel", "К Чаадаеву"), передовая русская общественность ждала еще более трибунных и гражданственных, политических обличений в стихах, а он печатал "Руслана и Людмилу", "Цыганы", "Черную шаль", "Вакхическую песнь"...
Даже весьма умеренный либерал Жуковский, прочитав "Цыган", в недоумении пишет Пушкину в Михайловское весной 1825 года: "Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих Цыган! Но, милый друг, какая цель!
Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое..." Пушкин же отвечает на это: "Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии - поэзия - как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, а все невпопад".
Дерзкий девиз - "цель поэзии - поэзия" - вовсе не означает, что Пушкин выступает против гражданственности поэзии, отказывает ей в высоком общественном призвании. Подлинно художественной поэзии Россия еще не знала, а вот дидактической, поучающей, морализующей, проповедующей - такой было сколько угодно. Поэтому для Пушкина главное - это создать истинную поэзию, показать ее возможности, выразить передовой дух времени в совершеннейшей художественной форме. "Думы"
будущего декабриста Кондратия Рылеева били смело, прямолинейно по крепостничеству и царизму. Но в воздействии на общество они, по мнению Пушкина, проигрывали от недостатков чисто художественных, от этой прямолинейности. Пушкин замечает в письме к брату: "Говорят, что в стихах - стихи не главное. Что же главное? проза? должно заранее истребить это гонением, кнутом, кольями..."
И поэт подчеркнуто тенденциозно, несколько утрированно даже излагает свою позицию в ряде специально для этого написанных стихотворений.
В более позднем стихотворении "Поэт и толпа" (1828) Пушкин изображает узколобых критиков, которые требуют от поэзии "пользы", утилитарного применения, не ведая, не понимая, что высшая "польза" поэзии в ее художественном совершенстве, так же как "польза" от музыки Моцарта, от картин Рембрандта.
И толковала чернь тупая:
"Зачем так звучно он поет?
Напрасно ухо поражая,
К какой он цели нас ведет?
О чем бренчит? чему нас учит?
Зачем сердца волнует, мучит,
Как своенравный чародей?
Как ветер, песнь его свободна,
Зато как ветер и бесплодна:
Какая польза нам от ней?"
Чернь призывает поэта "давать ей смелые уроки", а тот гневно отказывается, замечая, что сметать сор с грязных улиц - полезное, конечно, дело, но занимаются этим дворники, а не жрецы поэзии:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
Манифест гордого отшельника-певца, услаждающего лишь самого себя поэзией и проклинающего всех остальных? Нет, конечно. Это позиция поэта, который не хочет идти на поводу у прихотей и вкусов толпы, откликаться на сиюминутные ее требования, который должен быть верным самому себе, своему призванию, служить народу не "смелыми уроками", а создавая прекрасное, приобщая общество к прекрасному. В этом и есть высшая смелость поэта. К этой мысли Пушкин обращается вскоре вновь в стихотворении "Поэту". Он говорит, что поэт, услышав "суд глупца и смех толпы холодной", должен остаться "тверд, спокоен и угрюм".
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Итак, не просто "сладкие звуки и молитвы", а подвижничество, подвиг взыскательного, требовательного к себе художника, самая строгая критика своих произведений, их усовершенствование.
И только тогда, только при этом условии поэзия может быть понастоящему "полезна" обществу, может вести его и воспитывать его, может пророчествовать.
Да, поэт - пророк. Но опять же только в том случае, когда говорит он не языком "празднословным и лукавым", когда взгляд его становится вещим, "как у испуганной орлицы", когда сердце его как "угль, пылающий огнем", когда он способен внять и
...неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
Вот тогда пророк, внемля своему призванию, может, должен восстать и, обходя моря и земли, глаголом жечь сердца людей.
Короче говоря, пушкинскую эстетическую и пушкинскую гражданственную позицию не следует противопоставлять, как это часто делалось.
Цель поэзии - поэзия. Это значит, что чем ближе поэзия к своей цели подлинно художественного произведения, подлинного искусства, - тем более она может служить и социальным, гражданственным целям.
Красота, художественность - высшая ценность, высшее достояние искусства. Но, повторим, Прекрасное - это облик Истины, Добра, Справедливости. Таков был великий общечеловеческий идеал, выношенный еще античностью. И Пушкин его усвоил и блистательно воплотил в созданиях своего гения. Зло не может быть красивым. Гений и злодейство - две вещи несовместные. Прекрасное не терпит суеты и пустоты. Оно прекрасно тогда, когда исполнено высоких дум и чувств.
Пушкинский стих выковался, конечно, на русской национальной почве, но, он впитал в себя и достижения поэтической мировой культуры.
Свое высокое предназначение как национального поэта Пушкин видел в том, чтобы не только образовать русский литературный язык, но и показать на собственном опыте, что языком этим возможно создавать произведения, не уступающие величайшим шедеврам мирового искусства.
Пушкина нередко обвиняли в подражании западным образцам: Вольтеру, Байрону, Шекспиру... Но Пушкин никогда не сводил дело к рабскому копированию, эпигонскому подделыванию под образец. Усваивая творческую манеру того или иного мастера, он стремился идти дальше его, своим собственным путем.
Сам поэт вполне определенно высказался об этом: "Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение - признак умственной скудости, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения, - или чувство, в смирении своем еще более возвышенное: желание изучить свой образец и дать ему вторичную жизнь".
Открыть новые миры, стремясь по следам гения! - вот кредо Пушкина в его отношении к шедеврам мирового искусства, вот тайна всемирности и всечеловечности его собственного гения. Пушкин перепробовал свои силы не только в разных жанрах, но и в разных национальных стилях поэзии, усвоил великое разнообразие направлений, методов творчества, технических приемов, манер, композиций, представленных в мировой литературе.
Все это он усердно стремился перенести на родную стихию русского языка.
И не просто перенести, а творчески преобразовать в соответствии с природой этой стихии. Валерий Брюсов, специально проанализировавший эту сторону деятельности поэта в статье "Пушкин - мастер", верно подметил, что Пушкин, встретившись с тем или другим литературным направлением, словно задавался вопросом: "А можно ли это же самое сделать по-русски?" И делал. Именно по-русски.
В самом деле можно, как показал Брюсов, обозреть всю историю человечества, весь цикл разноязычных литератур и почти отовсюду найти отголоски в творчестве Пушкина.
Древний Восток звучит в подражаниях "Песне песней", в "Гавриилиаде", в "Юдифи", в библейских сюжетах.