— Как ты это терпишь вообще? Их жалость… Я имею в виду… Это же ты. Всегда весь такой «я великолепен», и даёшь по зубам любому, кто пытается доказать, что это не так. Но…
— Постоянно думаю, что вам всем тяжелее, чем мне. Меня, конечно, сводит с ума мысль о том, сколько я знал, и сколько ещё забуду, и что я никогда собой таким, каким был не стану. Но я забуду об этом. А вы останетесь жить со мной новым и воспоминаниями обо мне старом, — Пятый пожал плечами. — К тому же, у меня уже нет сил на то, чтобы пытаться откусить кому-то лицо за то, что он меня пожалел.
Лайла помолчала.
— Логично.
— Я знал, что ты поймёшь.
Лайла снова натянула улыбку и сказала уже громче:
— Ладно, хоббит, идём уже кофе пить.
========== 50:41:23:01:1 ==========
Время текло чем дальше, тем медленнее. Они перестали записывать видео, закончились и тренировки с Лайлой. Всё вернулось в исходную точку: утром Пятый с трудом просыпался и за утренним кофе слушал, как Ваня играет на скрипке. В его памяти почти ничего не осталось — жалкие осколки Комиссии и Апокалипсиса, Долорес и воспоминания о здесь и сейчас. Но и в этом он всё чаще путался. Не всегда узнавал Лайлу, иногда часами бродил среди фотографий в карте связей, пытаясь запомнить какие-то мелочи.
Он и самому себе теперь казался бледной тенью.
Он мог поддержать диалог, мог даже едва пошутить, напомнить «Кто здесь папочка», но оставшись один он тонул в бездне небытия. Он существовал и не существовал одновременно.
И каждую ночь он засыпал, чтобы очутиться в обломках собственной жизни. Каждый раз новых.
Он побывал в Комиссии. Рабочие столы стремились вдаль. Их было бесконечно много, и за всеми сидели безликие, одинаковые люди. Одинаковые люди ходили между рядами, одинаковые люди стояли вдоль стен, повторяя монотонные слова:
— Комиссия работает только когда работаешь ты.
Снова и снова, в едином хоре. И Пятый бежал от них. Долго, задыхаясь от ужаса. Бежал и бежал, пока его не выдернула из этого кошмара Долорес и не попросила проснуться.
Он проснулся без единой крупицы памяти о Комиссии.
В следующие ночи он проваливался в Апокалипсис. Бродил среди гигантских банок томатного супа Кэмпбелл, копался в обломках зданий, сделанных из бисквитного теста. Он даже не помнил уже, что именно ищет.
И никогда ничего не находил.
Апокалипсис был одним и тем же и разным каждый раз. Однажды он был как снежный куб, который кто-то постоянно трясёт, но вместо искусственного снега на Пятого сыпался пепел и строительная пыль. Однажды Пятый шёл через песчаную бурю, а вокруг были огромные, гигантские бюсты его братьев и сестёр, и стоило ему пройти мимо них, они осыпались, превращаясь в прах.
Но он всегда приходил к Долорес. Она встречала его с раскинутыми руками. Каштановые кудри были спутанными, а на щеках всегда были влажные дорожки слёз, размывающих пыль и грязь.
С каждым утром он помнил всё меньше.
Не помнил тот злосчастный твинки, которым когда-то отравился.
Не помнил подвал с запасами Бордо.
Не помнил, как Долорес помогала ему с расчётами, потому от расчётов в его голове не осталось ничего.
Шаг за шагом он приближался к полному забвению.
========== 50:41:23:25:0 ==========
Когда от него прежнего остались только воспоминания о Долорес, Пятый почти перестал выходить из комнаты. Братья и сёстры по очереди навещали его, и иногда он их не узнавал. В голове были только их юные лица, только детские, смешные голоса. Он окончательно забыл, кто такая Лайла и каждый раз спрашивал, как Лютер так раскачался.
У него не осталось едких комментариев, потому что каждый день он начинал с чистого листа.
Его единственным якорем, единственным, что объединяло его с ним прежним была Долорес.
И она была с ним рядом постоянно. Она обнимала его во сне, и держала его за руку, когда он часами сидел в кресле в полумраке.
Она всегда улыбалась ему, искренне и открыто, а он никогда не спрашивал, кто она такая.
Он всё ещё помнил её. Девочку в тележке, его вечную спутницу сквозь пустоту. Он помнил вкус её губ — он был как консервированные персики, и помнил её улыбку. Помнил, что небо казалось ярче, когда отражалось в её глаза, и помнил, как они лежали под звёздами рука в руке.
Он не помнил, где, он не помнил когда.
Но он помнил с кем.
— Долорес, кто-то плачет за дверью. Что-то случилось? — спрашивал он.
Не осталось ничего от его гонора и сарказма, которыми можно было убивать.
— Всё в порядке, Номер Пять. Твои братья и сёстры скорбят. Ты же помнишь?
— А, — Пятый облизывал губы. — Точно.
Теперь, когда от его яркого, чистого разума ничего не осталось, он не понимал, что потерял. Но чувство тягучей тоски и постоянная ноющая боль, будто бы в груди у него образовалась чёрная дыра, никуда не уходили.
И мигрени, конечно же. Они стали легче, но зато не уходили даже с обезболивающим.
И если он покидал свою комнату, становилось больнее. Причин он не знал.
— Долорес, — снова и снова спрашивал он. — Почему всё время так больно?
— Потому что ты теряешь память, дорогой, — Долорес подавалась вперёд, пересаживалась к нему и крепко его обнимала. — Скоро ты и меня забудешь.
— Нет, — отвечал Пятый. — Я тебя никогда не забуду. В этом я точно уверен.
Это повторялось снова и снова, каждый день.
Он держался за Долорес как за спасительную соломинку, и это было единственным, что не позволяло ему провалиться окончательно.
Будь он собой прежним, он обязательно бы её отпустил. Чувство стагнации сводило бы его с ума, и он отпустил бы её, чтобы наконец-то начать всё сначала.
Но не сейчас. Он не мог её отпустить, он жил любовью к ней и любовь эта была слишком крепкой.
Поэтому вместо того, чтобы начать сначала, он жил в дне сурка.
Будто пластинку заело, и никто не мог поправить иголку.
========== 32:23:05:07:0 ==========
Мир был беспощаден. Как бы ни хотелось Пятому сохранить себя, как бы он ни мечтал оказаться в тангенциальной вселенной, в которой его существование возможно, это было невозможно.
И как бы он не цеплялся за Долорес, он постепенно терял связь и с ней.
Долорес по-прежнему была настоящей. Они всё ещё проводили вместе всё время. Даже когда Ваня приходила поиграть ему на скрипке или когда Клаус приходил потрепаться о совершенно безумных баснях, которые сам и выдумал, Пятый по-прежнему не выпускал руки Долорес из своей.
Но он забывал и её. Просто не замечал беспокойные взгляд, которыми обменивались его братья и сёстры, когда он смотрел Долорес в глаза и не мог вспомнить её имя.
— Я забыл, — Пятый поморщился.
— Опять? — Долорес слабо улыбнулась.
— Опять, — Пятый потёр лоб. — Не помню.
Чем упорнее он пытался вспомнить, тем сильнее у него болела голова.
— Не могу…
— Ты сможешь, Номер Пять, — Долорес гладила его руки и глаза её были полны надежды. — Пожалуйста. Вспомни, как меня зовут.
Долорес, в отличие от него, прекрасно понимала, что раз он уже не помнит её имени, то совсем скоро забудет и её саму.
И она не хотела уходить так просто.
— Вспомни, как меня зовут.
— Не могу, — повторил Пятый. Растерянно обернулся и посмотрел на Клауса. С Клаусом они в очередной раз познакомились пару часов назад, и Клауса он забудет, как только тот покинет комнату.
Клаус опустился на кровать рядом и обнял его за плечи. Сдержанно улыбнулся, а потом сказал: