Я соврала, что у меня сейчас будет пара, и маме очень понравилось, что я теперь говорю «пара», а не «урок». Мы попрощались, сказали друг другу, что любим-целуем, ну и так далее.
Новость, что мама переедет к Бэлле, провалилась в меня и начала разъедать от горла до кишок. Я ни за что не поехала бы к Бэлле, чтобы увидеть родителей. Я уже скучала по маме, по бабушке с дедушкой тоже, но они же никуда не переедут, только мама, ну и папа, конечно, но папу я могу видеть, а могу и не видеть.
Неужели мама не боится разлучаться со мной так надолго? Она же знает про нас с Бэллой, знает, что мы обе ждали окончания нашего тесного детства, чтобы наконец разъединиться навсегда. Мы не добавляли друг друга в соцсетях и, конечно, никогда не гуляли вместе.
Ладно, я все понимала.
Мама всегда старалась раздавать любви поровну. Подарочек Бэлле, подарочек мне, поцелуй в макушку — обеим по очереди, всем по новому платью и по «киндеру», а если время наедине, то одинаковое. Однажды мама два дня подряд ездила в соседний город на новый фильм о Гарри Поттере, чтобы посмотреть его с каждой из нас по отдельности.
Но разница в мамином отношении к дочерям все-таки была. На меня она всегда смотрела трезво, когда надо, критически, а все, что касалось Бэллы, накрывала мутным колпаком с блестяшками.
Бэлла родилась в счастливом браке. Маминого первого мужа звали Давидом, и их связала настоящая, почти мистическая, слепая любовь. Они были друг другу по судьбе, говорила бабушка иногда. Мама мало рассказывала про Давида, но я знала, что они начали встречаться в пятнадцать лет, вместе занимались конным спортом, а еще танцевали каждый вечер — иногда просто во дворе дома. Потом Давид уехал в Ставропольский край, и мама последовала за ним, пусть бы и прочь от моря. Они поженились и родили Бэллу. Чересчур он с ней нянчился, как мамка, говорила бабушка.
Есть такая байка. Мама впервые оставила Бэллу одну с Давидом, когда ей был всего месяц. Бэлла расплакалась, и ни сцеженное молоко, ни укачивания не помогали. Тогда Давид побрил свой сосок и сунул его Бэлле в рот. Та взяла сосок и сразу же успокоилась — мама сама это увидела, когда вернулась.
Бэлле не было и года, когда Давид умер, разбился на мотороллере по пути из магазина — обычная, незатейливая смерть. Вот тогда к маме перебрались и бабушка с дедушкой: она отказалась уезжать из места, где была так счастлива.
Мама разбросала свою боль по миру, утопила в ней карьеру, влила в бабушку и дедушку, иногда брызгала ею во второго мужа. А всю любовь сохранила для себя и спрятала в Бэлле. Поэтому маме было не важно, что ее дочь-шкатулка гниловата, скрипит и роняет тяжелую крышку на пальцы, — главное, что лежит внутри нее.
Давид растил свою дочь меньше года, а его любовь, сплетенная с маминой любовью, все тянулась и тянулась за Бэллой, крепла с каждым годом, одаривала Бэллу уверенностью в себе, красотой и обаянием. Из-за этой любви никто не видел, какая Бэлла гадкая, все обожали ее и не могли наглядеться.
Через полтора года после Давидовой смерти мама забеременела мной. Не знаю, как так вышло. Может, искала защиту или просто соскучилась по ласке. Может, впервые пошла на вечеринку и выпила там слишком много. У них с моим папой взаимно не было любви. Они расписались за четыре месяца до моего рождения. Я подсчитала это, когда мне было десять.
3
В первую же неделю все пошло не так, как я думала. Размеренное шагание по новой жизни сбилось и превратилось в уличный танец, какие отплясывают на Арбате в теплую погоду. На третий день учебы я нашла свою лучшую подругу, вообще-то, первую настоящую подругу в жизни — потому что это как с любовью, ты встречаешь ее и понимаешь, что до этого ничего не было.
Ее имя Вера. Это ее волосы, хлебные и ромашковые, брызнули, как шампанское. И ноги ее, которые я впервые увидела в белых кедах, и правда отдыхали в Египте. Ее голос был как минеральная вода из бутылки, как подтаявший фруктовый лед, самый красивый голос на свете, услышав его, я вздрогнула.