44
Николай Васильевич Александров совсем недавно был назначен заместителем министра просвещения, и теперь его кабинет находился в здании министерства на Чистых прудах. В институте мне сказали, чтобы я туда и шла, потому что дело важное. Было страшно, но все оказалось просто, хотя сообщил мне Николай Васильевич действительно нечто неожиданное и важное: меня включили в число преподавателей, которые уже этой осенью едут на месячную стажировку в Англию. Надо оформлять документы и готовиться к поездке. Я поняла, что это он включил меня в этот список, и была страшно рада. Костя тоже оказался страшно доволен, что я смогу поехать на целый месяц в Лондон. Мы были уверены, что это будет обязательно Лондон. Однако радость оказалась преждевременной: поездка не состоялась, поскольку, как мне объяснили, я преподавала литературу, а не английский язык, а стажироваться в первую очередь должны были преподаватели английского языка. Я очень расстроилась, а Костя расстроился ещё больше меня. Ему было очень досадно, что я лишилась возможности увидеть Англию, а Магда Гритчук, включенная в список вместо меня, там побывает.
Магда съездила в Англию, вернулась полная впечатлений, рассказывала потом целый год обо всем увиденном. А Николай Васильевич Александров, приезжавший на одно из наших институтских собраний, сказал мне, чтобы я не унывала, так как он найдет возможность отправить меня на Британские острова с другой группой, в которой будут люди разных специальностей. «Это будет группа по обмену»,— сказал он. Что это такое, я тогда не очень хорошо представляла. Однако в связи с начавшейся «оттепелью» ситуация в стране и в международных отношениях менялась и начался обмен специалистами между СССР и европейскими странами. Я радовалась появившейся надежде, а Константин определил ситуацию однозначно: «Он твой любовник». На этом разговоры об Англии пока и завершились. Во всяком случае, я их больше никогда не возобновляла, хотя почувствовала, что мне очень хочется изменить свою жизнь, найти для себя что-то новое.
Решила читать лекции по-новому, пока, мне приходилось бывать на лекциях преподавателей только нашей кафедры и то не всех, а лишь Марии Евгеньевны и Бориса Ивановича. С их манерой и методами, как мне казалось, я познакомилась и многому от них научилась.
Мария Евгеньевна была обстоятельна и вместе с тем лаконична. В её лекциях присутствовало все самое необходимое — историческая ситуация, литературный контекст, биографические сведения о писателе, эволюция его взглядов и эстетических принципов, освещение основных произведений. Она говорила с увлечением, с волнением, снимала и снова надевала пенсне, читала лекцию всегда стоя, записями не пользовалась (во всяком случае, не было заметно, что она к ним обращается), но четкий план того, о чем она говорила, всегда вырисовывался, все главные пункты сообщаемого без труда можно было выделить, самое важное подчеркнуть, даты отмечаемых событий записать. Мне больше всего нравились её лекции о Гюго, Бальзаке, Мериме, Флобере и Мопассане. Из англичан — о Диккенсе, о его романах 50-х годов. Студенты слушали внимательно, писали старательно. По этим записям можно было хорошо подготовиться к экзамену, в них было все необходимое.
Борис Иванович читал свои курсы литературы средних веков, Возрождения, XVII и XVIII веков по-другому. Он сидел за столом, даже в самых больших аудиториях, уходивших амфитеатром вверх, кафедрой не пользовался. Перед ним лежали вынутые из небольшого и всегда очень легкого портфеля листы с записями, сделанные его мелким бисерным почерком. Он лишь изредка в них посматривал. Он говорил тихо, никогда не повышая голоса. Его несколько напевные интонации завораживали, но они никогда не были однотонными, в них звучала музыка того литературного памятника, о котором он говорил, музыка речи писателя, это произведение создавшего. Он включал слушателей в атмосферу эпохи, о которой шла речь, самой манерой своего повествования о деяниях рыцарей Круглого стола, о Нибелунгах, о битве Роланда и Оливье с сарацинами. Звучали стихи Вийона, сонеты Петрарки, смех Рабле и казалось, что ты слышишь их самих, находясь рядом с ними, казалось, что к тебе они и обращаются. Происходило очень важное: включение слушателя в художественный мир писателя. И достигалось это не только удивительной эрудицией лектора, а его тончайшей артистичностью, красотой речи, богатством языка. Он не говорил об образах героев и о художественных достоинствах произведений, он творил эти образы, передавая их неповторимость. Его надо было слушать и слышать. Лекции Бориса Ивановича Пуришева, а читал он их на протяжении шести десятилетий—с 20-х по 80-е годы, —целая эпоха в филологии, в становлении многих поколений его учеников и последователей, преподавателей вузов и школ.