Источники доходов супругов де-Пинто не очень ясны. Очевидно одно: они далеко не обильны. Должно быть, скромное наследство, поученное Руфусом от родителей, составляет основу шаткого благополучия этого неунывающего семейства. Впрочем, у де-Пинто нет детей, а потому нет и семьи в настоящем смысле этого слова. Но зато есть у них нечто другое, что вот уже в течение шести лет прочно цементирует их счастливое супружество, — неиссякаемое чувство юмора по отношению друг к другу и ко всему окружающему, а также поразительная несхожесть их характеров.
Руфус — художник, и ему уже за шестьдесят. Нельзя утверждать, что он преуспел на избранном им пути творческих дерзаний. Но живописи он предан и без неё существование своё не мыслит. Говорит он мало, и почти никогда — о себе. Невысокий, нескладный, с большой круглой лысой головой, кривовато посаженной на короткую шею, он постоянно торчит перед своим мольбертом. Сосредоточенно сопит, фыркает и, забыв обо всем на свете, творит.
Руфус из той породы людей, внутренний мир которых дает им больше, чем окружающий их мир внешний. И вместе с тем его не назовешь «отрешенным». Отчужденность его взгляда обманчива. Веселые насмешливые искорки, вспыхивающие в зеленых, по-рыбьи выпуклых глазах под толстыми стеклами очков, убеждают в том, что от взгляда Руфуса ничто не ускользает. Просто он не утруждает себя и не обращает внимания на то, что ему не интересно. Эта стойкость к относительным соблазнам повседневности выработалась у него благодаря необходимости устоять перед чарами великолепной мадам де-Пинто. Испытав однажды силу их воздействия, Руфус где-то в глубине души, вначале, может быть, и не совсем осознанно, а потом вполне сознательно и очень стойко решил бороться за свою независимость, за эфемерную мужскую самостоятельность. Все в нём показывало, что он сам себе хозяин: и устойчивая небрежность костюма — к внешности своей Руфус был глубоко безразличен, — и ничем не сдерживаемая непосредственность манер, и внезапная озорная вольность выражений Как истинный англичанин, он готов был склонить голову перед традициями, но как художник и натура творческая, он в гораздо большей степени создавал свои собственные традиции, которым и следовал. Одна из них заключалась в стойкой приверженности к весьма оригинальному в своей неповторимой живописности костюму. Широкие чёрные брюки из основательно промасленной и замызганной ткани, меньше всего похожей на шерсть, отличались тем, что между их правой и левой половинами не было никакой согласованности в отношении длины. Что касается пиджака, то его можно было бы назвать коричневым, но лишь при электрическом свете или при отсветах пламени камина. При дневном освещении пиджак Руфуса мог бы быть назван скорее радужным. Все краски палитры смешались на нем, впитались в ткань, слегка потускнели, поблекли со временем, но не утратили своего колорита. На этом фоне любой галстук мог показаться невзрачным. И потому у Руфуса не было никакой необходимости задумываться над цветом этой традиционно необходимой части мужского туалета. Раз и навсегда он остановился на черном и больше не утруждал себя на протяжении последних сорока лет размышлениями о каких-либо иных вариантах И даже тогда, когда в жизнь Руфуса вошла Олив, никаких изменений в его костюме не произошло.
Великая и неоспоримая мудрость этой женщины состояла в том, что она не пыталась упорядочить жизнь своего избранника, хотя и была моложе его лет на двадцать и обладала безграничной энергией. Встреча с Руфусом была для неё находкой. Сорок лет авантюристическая натура Олив не знала покоя. Потом черноокая португалка, без достаточных для того оснований мнящая себя красавицей, начала все чаще помышлять о тихом пристанище. Не так-то легко обрести его в повседневной сутолоке лондонских буден. Студия Руфуса оказалась счастливой и, бесспорно, последней возможностью для осуществления затаенной мечты об устроенном существовании. Состоялась скромная свадьба, и в студии на Келсо-плейс рядом с мольбертом Руфуса был установлен новый мольбертик для его супруги: Олив училась рисовать. Она ни на что не претендовала. Она не посягала ни на время, ни на внимание Руфуса. Ей просто хотелось быть рядом, хотелось жить его интересами; о своих собственных, которые у неё были прежде, Олив предпочитала не вспоминать. Впрочем, Руфус был достаточно тактичен, чтобы помочь ей в этом, и в меру равнодушен, чтобы спокойно предать прошлое забвению.
Супружество казалось удачным, а удвоившийся в студии на Келсо-плейс хаос свидетельствовал об общности взглядов на жизнь Олив и Руфуса. Они оба пренебрегали такими понятиями, как порядок и устроенность быта в обывательском смысле этого слова. В доме де-Пинто вещи не знали своих мест, но таинственным образом получалось так, что почти всегда все необходимое рано или поздно оказывалось под руками. А если и случалось в течение какого-нибудь получаса искать затерявшийся пробочник или необъяснимым образом исчезнувший башмак, то настроение от этого ни у кого не портилось.