И ещё одно заседание в начале моей аспирантской жизни произвело впечатление. Оно происходило в январе 1949 года. Это было опять заседание ученого совета факультета, где должно было состояться утверждение тем наших кандидатских диссертаций. Потому мы с Селиверстовым и присутствовали на нем. Однако началось все с другого вопроса: обсуждались вышедшие пособия по русскому языку. Автор одного из этих учебных пособий обвинял автора другого пособия в плагиате, в том, что львиная доля материала не только заимствована, но просто-таки дословно списана у него. Обвинялся декан Устинов, обвинителем выступал профессор Никифоров. Авторы сцепились не на жизнь, а на смерть. Никифоров впал в исступление, а Устинов держался невозмутимо, как будто и не о нём шла речь. Никифоров доказывал, что его противник использовал в работе примитивный прием: разрезал страницы чужой книги и вклеивал вырезки в свою рукопись Продолжалось все долго. Приводились текстуальные совпадения, демонстрировались одни и те же задания. Никифоров глотал таблетки, Устинов лишь однажды позволил себе выпить полстакана воды из графина. Никифоров взывал к чести и совести. Устинов, глазом не моргнув, повторял, что нет причин так сильно волноваться. Очевидно, в своей практике он уже не раз, создавая свои книги, обращался к помощи ножниц. Меня все это повергало в ужас, присутствующих тяготило, но видно было, что не впервые они сталкиваются с подобными фактами.
Минут десять пошло на утверждение диссертационных тем по всем кафедрам факультета. Их список зачитали и с ними покончили. Теперь каждому оставалось эти темы реализовать. Мне предстояло написать о художественном мире поздних романов Диккенса. К чему, собственно, я уже почти приступила.
35
Радостным событием стало получение аспирантской стипендии. Выдали её сразу за два месяца, и родители разрешили мне истратить все деньги по своему усмотрению. Необходимо было купить одежду. Отправились мы с папой на Пресню в большой новый универмаг. Тогда он казался очень большим, хотя было в нём только три этажа. На первом — галантерея и парфюмерия, на втором — обувь, костюмы и платья. На самом верхнем — пальто. Мечта о новом зимнем пальто, а зима как раз и началась, стоял декабрь, осуществилась. В сумме две стипендии составляли тысячу триста двадцать рублей. В те времена в пресненском универмаге на эти деньги была куплена очень легкая меховая шубка из суслика, но зато с большим воротником из крашеной лисы. Коричневый суслик, коричневый мех воротника, тоненькая ватиновая прокладка и шелковистая подкладочка стали воплощением давнишней мечты о меховом манто. Оно не могло уберечь меня от зимних морозов, в чем очень скоро я убедилась, но зато оно всегда радовало меня своим сусликовым блеском! Были куплены туфли-лодочки на высоком каблуке. Они тоже были коричневого цвета. К туфлям присоединились модные в то время высокие резиновые боты на молнии, застегивающейся на внутренней боковой части. Такой обуви, как те лодочки и те боты, у меня прежде никогда не было. И ещё не могла я устоять перед черной бархатной шляпкой с маленькой вуалеткой. Черная шляпка гармонировала с чёрными ботами. В сусликовом манто и в шляпе я выглядела дамой. Помню все цены: манто — 960 рублей, туфли — 60, боты — 45, и 25 рублей шляпа. И ещё за восемь рублей на первом этаже универмага купили чёрные шерстяные перчатки. Истратили тысячу девяносто восемь рублей. И ещё оставалось 222 рубля. Их истратили на подарки всем членам семьи и на торт к вечернему чаю.
Уже на следующий день в новой шубе шла я по Арбату в библиотеку, а обратно поехала на трамвае, смотрела величаво в окно и думала, что смотрящим с тротуара кажусь похожей на «Незнакомку» Крамского.
Домашняя жизнь шла своим чередом. Каждый был погружен в свои дела, только вечером и то ненадолго собирались за ужином. Константин, работая в школе, томился. К часу дня уроки в школе кончались, он являлся домой, тётя Маша еле-еле поспевала с обедом, всякий раз удивляясь непродолжительности его рабочего дня и всякий раз припоминая бытовавшее в сызранском обиходе суждение о том, что обременительнее всего иметь мужа сапожника или портного, потому что он всегда находится дома. Эти мудрые сентенции пропускались мимо ушей, а после обеда, передохнув, Костя строгал в сарае во дворе доски для новых книжных полок или отправлялся пройтись по Москве. Чаще всего он отправлялся в библиотеку, находил там меня и увлекал из читального зала в кинотеатр «Художественный» или «Баррикады», где шел какой-нибудь новый фильм. Он не любил, когда я долго задерживалась в библиотеке, его удивляло излишнее рвение, он скучал в одиночестве, а довольно скоро стал с подозрением относиться к настойчивому желанию моему каждое утро отправляться по одному и тому же маршруту, ведущему через Арбат к Ленинке. Порой он просто не верил, что можно добровольно выдерживать ежедневное заточение в четырёх стенах холодного зала, наполненного чудаковатыми посетителями. Среди них он начал ревниво выискивать тех, кто, как ему представлялось, привлекал меня сюда отнюдь не из-за бескорыстной любви к чтению.