Ко времени наших гастролей Марсо снимал театр «Ренессанс» на Больших бульварах. Спектакль «400 превращений Марселя Марсо» шел уже порядочное время и не собрал много зрителей, некоторые кресла пустовали. Мим был в ударе и изумил всех своим искусством. По окончании спектакля он вышел к нам в гриме, шутил, показывал пантомимы, предназначенные для друзей. В нашу честь появилось шампанское, Марсо дарил автографы, с гордостью показывал свои живописные работы, выставленные тут же, в фойе театра. Перед нашими удивленными взорами предстали картины, исполненные своеобразия и оригинальности.
«Марсель недурно фехтует, — открыл мне еще один «секрет» французский публицист, театральный критик и драматург, директор парижского артистического агентства Жорж Сориа. — Живи он во времена д'Артаньяна, гасконцу пришлось бы нелегко. Да-да, не смейтесь. Он вызывал на поединок многих спортивных знаменитостей, но те под разными предлогами отказывались». Я спросила Марсо, почему возникла необходимость взяться за шпагу. «Фехтование развивает нужную мне реакцию, — ответил он, — резкость, ощущение пространства. В юности я играл в футбол, увлекался легкой атлетикой и кое в чем преуспел. Вообще, спорт мне в жизни многое дал, и в первую очередь он развил чувство искренности: в командной, коллективной игре фальшивить, прятаться за спины других нельзя… Это качество необходимо всякому художнику, не так ли?»
На одном из наших представлений за кулисы пришел известный французский артист Жан Ришар, пригласил познакомиться с его детищем — детским городком развлечений по типу Диснеевского парка, устроенным на песчаных землях в пятидесяти километрах от Парижа.
Ришар встретил нас с группой всадников в ковбойских костюмах с пистолетами и лассо. Нам показали детский поезд, несущийся по песчаной пустыне мимо вигвамов и индейцев, мимо дерева, на котором висела фотография бандита (самого Ришара) с перевязанным глазом. На ней была надпись: «10 000 франков за поимку Билла Одноглазого». Вскоре произошла игра в ограбление, разбойники на лошадях догоняли поезд, стреляли, врывались в купе, обыскивали…
Наведывался к нам и Шарль Азнавур, сетовавший на кризис в легкой музыке. К тому времени распустили свои оркестры такие известные эстрадные дирижеры, как Филипп Брэн, Жак Эльян, Рей Вентура, и ряд других. Алике Комбел, считавшийся лучшим саксофонистом Европы, отдавший профессии 35 лет жизни, вынужден был покинуть сцену. Потерявшие работу музыканты огромными толпами собирались по пятницам вечером на площади Пигаль, организуя своего рода биржу труда.
— Виртуозы стали не нужны, — сокрушался Морис Торез при встрече. — Нынче в моде невежды, убивающие музыку. Дергание на сцене и бормотание в микрофон затмили настоящее искусство. Всякого рода псевдомузыканты теснят подлинных исполнителей эстрадной и классической музыки. Молодые парни с пустым взглядом, нечесаной гривой волос и напыщенно-циничным видом имеют больше шансов завоевать известность, нежели молодые люди, окончившие с отличием консерватории! Коммерсанты от зрелищ избегают профессиональных музыкантов, они занимаются убожествами и бездарями, умеющими лишь бренчать на гитаре, извлекая из нее один и тот же часто повторяемый звук. Дилетантство губит музыку.
Не помню, на каком по счету концерте в «Олимпии» присутствовало много эмигрантов, моих соотечественников, покинувших страну в разные годы. Я ощутила громадную тягу их к русским песням, романсам. И мне пришлось петь больше, чем обычно: хотелось в песне рассказать о России, пробудить в этих людях самые сокровенные чувства. С болью в сердце вспоминаю, как на сцену поднялся седой старик и опустился передо мной на колени. Сколько я ни уговаривала, он не вставал и все повторял: «Если б мог, все бы отдал только за то, чтобы умереть на Родине…» А потом, не стыдясь слов, сказал: «Родимая, если доведется встретиться, привези хоть горсть землицы русской!» (Через несколько лет я вновь оказалась в Париже, пела в двух концертах, но за освященной землей, что прихватила в холщовом мешочке, никто не пришел — видно, не дождался старик…)
Вскоре русская колония в Париже обратилась ко мне с просьбой дать концерт, сбор от которого пойдет в фонд помощи бедствующим детям старых русских эмигрантов. Я не могла отказать. У меня до сих пор перед глазами переполненный зал русского клуба, засыпанная цветами сцена, заплаканные лица зрителей. После концерта подошла пожилая женщина, торопливо проговорила по-русски и по-французски, что она может теперь умереть спокойно. Прижимая руки к груди, рассказывала о своей жизни, о работе над театральными куклами, не принесшей ей счастье. Это была дочь художника Поленова. Она пригласила меня на чашку кофе к себе домой на улицу Дарю, неподалеку от зала Плейель. От нее я узнала о судьбе некогда популярного русского поэта Игоря Северянина, зарабатывавшего себе на жизнь нелегким трудом рыбака, об одиночестве старого театрального художника и историка искусств Александра Бенуа, родившегося и выросшего в Петербурге. У последнего в Париже была семья, родственники. Из Милана несколько раз в год приезжал сын, главный художник «Ла Скала» Николай Бенуа (я видела его превосходные декорации к «Борису Годунову», «Граду Китежу», «Князю Игорю», «Хованщине», «Золотому петушку»). Не забывал деда и внук, живший в Риме. Но как ему недоставало своего, родного, российского… В последнюю в своей жизни ночь он бредил Родиной. Ему казалось, что он идет по залам любимого Эрмитажа и величественная Нева приветствует его в родном городе.