Извини, не стоило тебе все это рассказывать, но иногда мне просто необходимо выговориться, но некому.
Ну да хватит об этом. Как ты себя чувствуешь? Какой вес уже набрала? Еще не думала насчет имени? Если будет мальчик, мы можем назвать его Уильям, в честь моего отца, а если девочка, мне всегда нравилось имя Стефани. Знавал я одну девчонку — не подружку, просто друга — по имени Стефани, и она была такой классной. Стефани Блэр. Звучит, правда?
Ну, заканчиваю. Скоро прилетит вертолет, чтобы забрать почту, и я хочу отправить с ним это письмо.
Любящий тебя, Ларри.
Стефани аккуратно сложила письмо и сунула обратно в конверт. Он назвал ее. Не мама, а отец выбрал ей имя. Девушка пару раз шмыгнула носом, но сдержала эмоции в узде. Значит, сможет и дальше не расклеиться. С этой ободряющей мыслью она взяла следующее письмо из пачки.
Моя милая Жанин!
Вчера мы потеряли одного парня. В нашем районе были замечены вьетконговцы, и наше подразделение послали подтвердить эту информацию и выяснить, сколько их и много ли при них боевой техники. Два дня мы не видели никаких признаков врага и уже собрались возвращаться, когда разверзся ад.
Мы как раз были возле старой воронки от взрыва и побежали к ней, чтобы организовать защиту и вызвать по рации вертолет. Нам удалось продержаться, пока не прилетел вертолет, чтобы прикрыть нас сверху. Когда мы уже увидели его, кто-то заметил, что нет Дика, одного из новичков.
У нас было всего несколько секунд, чтобы вскочить в вертолет и убраться оттуда. Двое из нас — я и Ти Джей, еще были на земле, когда внезапно раздался звук, похожий на индейский военный клич, а за ним автоматная очередь. Я взглянул влево и увидел Дика, стоящего на краю воронки и палящего без разбору из автомата. Я закричал ему, но было уже поздно. Вьетконговцы заметили его.
Первая пуля попала ему в шею, и она же, скорее всего, и убила его, но он получил еще штук двадцать, прежде чем повалился вниз. Мы с Ти Джеем втащили его в вертолет и привезли на базу. Его родителям теперь уже, наверное, сообщили. Надеюсь только, что они никогда не узнают, что он перед смертью свихнулся.
Если бы он тогда послушался меня и завязал с наркотой, то мог бы остаться в живых. Впрочем, здесь никогда не знаешь, что ждет тебя в следующую минуту.
В некотором смысле я даже благодарен Дику. Его смерть заставила меня о многом задуматься. Я полночи не спал, размышляя об ошибках, которые наделал в прошлом, и вот что решил: в будущем я без колебаний стану говорить людям, что думаю о них. Я начну охотнее воспринимать новые идеи и не стану осуждать те, с которыми не согласен. И буду легче прощать, ведь никогда не знаешь, хватит ли у тебя времени все исправить.
Я люблю тебя, Жанин.
Ларри.
Стефани опустила письмо и слепо уставилась на стену, ошеломленная живой сценой, описанной отцом. Господи, каких ужасов он, должно быть, нагляделся во Вьетнаме за восемнадцать месяцев своего пребывания там!
Как человек может с этим справиться? — спрашивала она себя. Какие шрамы это оставляет в его душе?
Она положила ладонь на письмо. Если бы отец остался жив, интересно, каким человеком он был бы? Как печально, что у него не было возможности улучшить свою жизнь, как он намеревался.
Зато она может, внезапно подумала Стефани. Она может взять на вооружение его планы и решения и претворить их в жизнь. Это будет своего рода данью памяти отцу. Способом сделать его частью своей жизни.
Уэйд тихо стоял в дверях, наблюдая за Стефани. Она не плакала, и это было уже хорошо, но и джигу не выплясывала. Она морщила лоб, словно находилась в глубокой задумчивости.
— Закончила читать письма?
Стефани подскочила, затем схватилась за сердце и вздохнула.
— Я не слышала, как ты появился.
Сняв шляпу, Уэйд вошел в комнату.
— Извини. В следующий раз я покричу. — Он присел на подлокотник кресла Бада. — Ну? Как идут дела?
Отведя взгляд, она пожала плечами и обмотала ленточкой пачку писем.
— Вроде неплохо. Я прочитала два.
— Два? — переспросил Уэйд и взглянул на часы. — Должно быть, они длинные — меня не было почти час.
— Не длинные. Тяжелые.
— А, — понимающе протянул он, но больше ничего не добавил. Если она хочет поговорить, он послушает, но не станет заставлять ее говорить то, чем она не готова или не желает поделиться.
Выражение ее лица сделалось задумчиво-печальным.
— Ему было только двадцать один, когда он умер, — сказала она, словно размышляя вслух. — И тем не менее он, вероятно, видел и испытал больше, чем мужчины вдвое старше него.
— Ну, еще бы.