Чем это описание хорошо?
Тем, что степень яркости света дана деталью, типичной для спальни.
В литературе у каждой эпохи (промежутка времени) свои законы.
Более того, в один промежуток времени могут быть несколько школ со своими правилами. Вот диалог из «Капитанской дочки» Пушкина:
«Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и, наконец, сияв шапку, обратился ко мне и сказал:
— Барин, не прикажешь ли воротиться?
— Это зачем?
— Время не надежно: ветер слегка подымается, вишь, как он сметает порошу.
— Что за беда!
— А видишь, там что…
Ямщик указал кнутом на восток.
— Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.
— А вон-вон: это облачко».
Как видите, здесь ямщик и барин говорят теми же выражениями. У них одни слова, один способ строить предложения.
У автора нет задачи подражать живой речи.
У Гоголя, наоборот. Он сам пишет о своих героях. «Почтмейстер умащивал речь множеством разных частиц, как-то: сударь ты мой, это какой-нибудь, знаете, понимаете, можете себе представить, относительно, так сказать, некоторым образом, и прочими, которые он сыпал как из мешка…»
Про героя «Шинели» он говорит: «Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большей частью предлогами и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения».
Лев Николаевич Толстой упрекал Шекспира в том, что у того язык всех действующих лиц в драмах одинаков.
Сам Толстой, наоборот, старался делать речь героев характерной: в «Войне и мире» подробно указаны особенности говора каждого действующего лица.
Сейчас увлекаются характерностью языка.
Очень часто характерность эта искусственна: она достигается просто введением большого количества местных слов и приемами, в роде как у Акакия Акакиевича.
Получается «Шинель» по-крестьянски.
Между тем, если здесь возможны какие-нибудь правила, то правило должно быть такое — избегайте в речах действующих лиц слов, которые они не могли говорить. Но не впихивайте в их речь местные слова, которые они могли бы сказать.
Сейчас увлекаются языком; вводят чрезвычайно много характерных слов.
И рабочие и крестьяне в романах и повестях начинают говорить настолько сложно, что уже не все поймешь.
Это ошибка.
Прежде всего, не нужно имитировать чужой голос.
Я в Воронежском музее видел рукопись писателя Семенова, правленную Львом Николаевичем Толстым.
Лев Николаевич тщательно вычеркивал из Семенова «аж», «ну» и те, якобы, народные слова, которыми была пересыпана эта вещь.
Всякое производство нуждается в техническом языке. Почти невозможно изложить книжки по механике или по физике, не пользуясь специальными терминами; для изучения нужно с этой терминологией освоиться.
Литературный язык представляет определенное завоевание культуры; прежде всего он является языком общим для разных губерний и разных городов.
Кроме того, это язык с довольно точным значением каждого понятия.
Технически он выше каждого отдельного языка определенного человека или определенной деревни. Он более разработан, чем эти языки. Конечно, нельзя действовать только этим языком, и литературный язык существует, все время обновляясь местным языком, языком других областей, жаргонными выражениями, иностранными понятиями и т. д. Но основу литературного языка нужно беречь и нарушать, но не разрушать, потому что самая красочность отдельных выражений, вся эта местная окраска разговора отдельных людей только и понятна на фоне, на основном цвете литературного языка.
Иногда все произведение как будто рассказано введенным автором действующим лицом. Так, например, «Вечера на хуторе близ Диканьки» написаны будто бы от лица пасечника. «Полуночники» Лескова написаны как будто бы со слов старухи-приживалки.
Повесть Зощенко «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» рассказана каким-то демобилизованным солдатом царской армии.
Обычно такой рассказчик окрашивает язык произведения в своеобразный тон; вся вещь написана, так сказать, с его точки зрения.
Но это не всегда.
В рассказах Мопассана рассказчик обычно не изменяет тона произведения и только дает основание автору вводить какое-то своеобразное поверхностное отношение к рассказываемым вещам. Рассказчики позволяют ему не углубляться в события и не понимать их значения.