Заодно дошел я до ответа на вопрос, мучивший меня еще до заморозки. Почему моих соотечественников становится с каждым годом меньше, а наших черно- и желтокожих «братьев» — наоборот? Помню, с телевизора меня, да и не только, вроде бы образованные и авторитетные люди с умным видом потчевали лабудой, приправленной «плачем Ярославны» относительно неуверенности в завтрашнем дне, некачественной медицины, склонности нашего человека к пьянству и прелюбодеянию, или, просто, «плохими условиями жизни». Эти дипломированные ослы напрочь забывали, что в самых плодовитых странах вышеназванные «условия жизни» еще хуже, а в благополучной, сытой и «уверенной в завтрашнем дне» Европе, на которую нас не призывал равняться только ленивый, коренное население вымирало, да почище нашего. Просто среднестатистическому европейцу было не до детей — гораздо важнее для него была собственная карьера, «нетрадиционная ориентация», или еще какая заморочка. Но вот этот момент мне как раз был понятен еще в той жизни.
А для того, чтобы осознать причину, по которой продолжение рода, первейшая цель любого живого существа, для «цивилизованных» хомо сапиенсов передвинулась на сто первое место, мне понадобилось сделать этой «цивилизации» ручкой и почти тысячу лет провести в криогенной камере. А ведь ответ на этот вопрос лежал на поверхности и был до смешного прост.
Дело не в инстинкте продолжения рода или его отсутствии. В традиционном обществе, с которым в мое время давным-давно распрощались Европа и Россия, и в котором продолжали пребывать африканские и, по большому счету, азиатские страны, ребенок, научившись ходить и говорить, становился практически полноценной общественной единицей со всеми вытекающими последствиями. И последствия эти не столько одаряют правами, сколько налагают обязанности.
Ребенок ведь не беспомощен, вернее, не совсем беспомощен. Ему можно поручать кое-какую работу, например, полоть грядки или убирать за скотиной. Хочет играть и баловаться, например гонять кур — пожалуйста. Но, как говориться, делу время — потехе час. Ближе к подростковому возрасту можно и нужно смело «усложнять задачу», например, отправлять чадо пасти скот, брать с собой на покос или на заготовку дров, как в знаменитых строках Некрасова. Как вариант для «слабого пола» — учиться шить и ткать, осваивать на первый взгляд нехитрое искусство приготовления пищи. А там не за горами взрослая жизнь, создание собственной семьи. Короче говоря, для жителя технофобской деревни, равно, как и для африканского охотника или крестьянина некрасовских и более ранних времен, ребенок — прежде всего младший помощник, дополнительные, пусть и пока слабые, рабочие руки.
А мог ли мой современник, житель мегаполиса, с полным правом назвать свое чадо помощником? Вопрос риторический и отвечать на него — лишь зря сотрясать воздух. Чем-чем, а способом повышения благосостояния семьи в цивилизованном обществе ребенок ну никак не являлся. «Лишним ртом» он являлся, этакой гирей, висящей на семейном бюджете и тянущей его вниз.
Ребенку «цивилизованных родителей» нужно: сперва специальное питание, пеленки и памперсы, потом многочисленные одежки, из которых он быстро вырастал, ну, а дальше — детский сад, школа, учебники-тетрадки, компьютер, ну, и конечно, же всевозможные безделушки от пластмассовых солдатиков и мороженного до Play Station и сотового телефона. Да мало ли чего еще требовалось ребенку начала двадцать первого века? Важно, что ЕМУ много чего требовалось, а ОТ НЕГО…
Если чадо «хорошо учится», да еще само прибирается в своей комнате, это уже считалось великим достижением. А как насчет того, чтобы «пойти поработать», ну, или хотя бы привести в порядок квартиру во имя сбережения родительских сил? Представляете реакцию? КАК?! Работать?! Мне?! Так ведь еще РАНО! Я же еще маленький! А если и не маленький, то все равно. У меня, понимаешь, уроков много, новая «стрелялка» не пройдена, и в футбол во дворе за меня никто не сыграет. Недосуг мне предкам помогать. А если и «досуг», то все равно, лучше не буду. А то друзья узнают — зачморят.
Многие настолько не мыслят себя без такого вот, ни к чему не обязывающего, образа жизни, что после школы поступают в какой-нибудь «Международный Институт Венчурного Супервайзинга и Мерчендайзинга», дабы еще несколько лет жить беззаботно, за родительский счет, и хвастать, якобы получаемым в этой шарашке, высшим образованием. На деньги родителей, опять же получаемым, кстати говоря.
И после всего этого много ли у молодой семьи стимулов «завести ребенка», хотя бы одного? Подчеркиваю слово «завести», как заводят кошечку-собачку или еще какую-нибудь безделушку, на которую не жалко раскошелиться. А если ЖАЛКО, что тогда?
* * *
Неспешно постукивая копытами по неоднократно хоженой тропе, пересекавшей сочно-зеленый луг, серая, с рыжими пятнами, лошадь привычно тянула за собой доверху груженую телегу со мной в придачу. И, должен сказать, что этот неспешный вояж я совершал вовсе не от скуки или желания полюбоваться окружающими пейзажами.
Мастера и их подопечные считают так называемых «технофобов» дикарями. Что ж, если в ассортимент признаков «дикарства» входит добывание хлеба насущного собственными силами, от чего с упорством, достойным лучшего применения, стремились уйти еще мои современники, то приютившие меня люди действительно непроходимо дикие. Не говоря уж о том, что они как огня бояться всяких машин и вообще устройств, коих нельзя собрать вручную и вручную же разобрать. Но в плане активности, предприимчивости, трудолюбия и организованности, то есть всех тех качеств, что сделали когда-то дикое племя наших цивилизацией, технофобы дают сто очков вперед самому опытному мастеру.
Грамотность с письменностью, к сожалению, была утрачена и технофобами тоже. Правда, неожиданно у них расцвела устная культура. Во-первых, каждый вечер на улицах поселка можно было найти хотя бы парочку любителей позвенеть в бубен, потренькать на струнах и, конечно же попеть, причем не так, как поет хорошенько поддавшая компания за праздничным столом. Среди поселковых самородков встречались голоса, обладатели которых заткнули бы за пояс минимум две трети современной мне эстрады. Во-вторых, каждую неделю в общинном доме проводилось что-то вроде вечера художественной самодеятельности. Кто-то пел, кто-то шутил (довольно весело), кто-то разыгрывал целые сценки, мини-спектакли, и все это — без бумажек, суфлеров, дорогих декораций и пресловутой фанеры. Да окажись хоть народный артист России в трехтысячном году на таком вечере, уже на первой минуте был бы он освистан да закидан гнилыми помидорами.
Кстати, Тая и меня норовила склонить к участию в подобном мероприятии, но я успешно отнекивался. Накосившись сена, нарубившись дров, накопавшись в огороде с утра до позднего вечера, я, не приученный к физическому труду, первые дни мог лишь валяться на лавке, и приходить в ужас даже при мысли о каких-нибудь дополнительных нагрузках, включая «супружеский долг». А уж приносить себя в жертву Мельпомене в таком состоянии мне хотелось в самую последнюю очередь.
Помимо искусства, пускай пока любительского, у технофобов имелся еще один признак цивилизации. Общины мало-помалу додумались осуществлять обмен производимой продукции — хотя бы меж соседями. Нет, денег, или их эквивалента, наподобие собольих шкурок не было, как не было специального торгового сословия или прослойки. Происходил покамест прямой натуральный обмен, одним словом, бартер, и не между людьми, а между общинами. Община выменивает излишки какого-нибудь товара, производимого ее членами, на какое-то количество другого товара, коего не хватает, после чего распределяет это количество среди нуждающихся.