Придя к раввинше, я нашел ее лежащей в постели, с закутанной головой, с платком на шее, и кашляла она так, что склянки с лекарствами, стоявшие возле постели, содрогались от этого кашля. Я спросил ее: Вы больны? Она застонала и глаза ее наполнились слезами. Я хотел утешить ее и не нашел слов утешения, опустил глаза и сказал: Больна и одинока. Она вновь застонала и сказала: Больна, совсем больна. Во всем мире нет такой больной, как я. Но я, во всяком случае, не одинока. Даже здесь, в Иерусалиме, где меня совсем не знают, не знают, в каком почете я жила раньше, даже здесь нашлась женщина, которая заходит ко мне и приносит поесть горячее. Что слышно о сыне моего сына? Он, верно, сердит на меня, что я не написала ему ни слова благодарности за печку. Но скажите, разве я в силах идти покупать чернила и бумагу и писать письмо? Я с трудом подношу ложку супа ко рту. Странно, что эта Тили до сих пор не пришла. Я сказал: Если вы имеете в виду ту симпатичную старушку, то она сказала, что скоро придет. Сказала раввинша: Я не знаю, симпатичная она или нет, но что она делает, то, правда, делает, посмотри, сколько праведниц в Иерусалиме целый день как пчелы жужжат псалмы и молитвы, а хоть бы одна пришла спросить ребецн, может вам что-нибудь нужно? Ой, голова, если сердечные боли не сведут меня с этого света, это сделают головные.
Я сказал: Я вижу, вам тяжело говорить. Она сказала: Тяжело. Я вся в тягость самой себе. Даже кошка почувствовала и ушла из дома. А говорят, что кошка привязана к дому. Наверно, соседские мыши вкуснее, чем то, что я ей давала. Что я хотела сказать? Все, что хочу сказать, забываю. Не то что Тили. Столько лет у нее за плечами, а голова до сих пор в порядке. Она же вдвое старше меня. Если бы жив был мой отец, праведной памяти, то он перед ней был бы ребенком. Я сказал: Кто она такая, эта Тили? Сказала раввинша: Ты же о ней только что говорил. Теперь уже Тили никто не знает. А раньше все знали Тили, она ведь была необычайно богата. Когда она оставила все и приехала в Иерусалим, она привезла бочки с золотом. Если не бочки, то одну бочку, наверное, привезла. Мне рассказали соседки, которым рассказывали служанки, что когда Тили приехала в Иерусалим, все самые почтенные люди в городе ходили за ней по пятам. Кто для себя, а кто для сына. Но она всех отвергала и осталась вдовой. Сначала богатой вдовой, потом зажиточной и наконец просто старушкой.
Я сказал: Посмотреть на Тили, можно подумать, что она прожила легкую жизнь. Посмеялась надо мной раввинша и сказала: Легкую, говорите? Она вообще не видела ничего хорошего. Врагам своим я не пожелаю того, что было у Тили. Ты думаешь, наверно, что если она не нуждается в милостях иешивы, то жизнь ее – одно удовольствие. Я скажу тебе, что даже нищий, что по домам побирается, с ней бы не поменялся. Ой, боли, какие боли! Я их забываю, а они меня нет.
Я видел, что раввинша знает больше, чем говорит, но чувствуя, что если я спрошу ее, она ни за что не ответит, я встал со стула и собрался уходить. Она сказала: Не успел трубочист залезть в трубу, а лицо уже в саже. Еще не посидел, а уже уходить собрался. Что ты спешишь? Я сказал: Если хотите, я посижу. Она промолчала.
Я завел разговор о Тили и сказал: Расскажите мне что-нибудь о ней. Она ответила: А кому от этого будет легче? Тебе или мне? Не люблю я, когда начинают истории рассказывать. Лепят паутинку к паутинке и говорят: дворец. Я скажу тебе только одно: сжалился Всевышний над тем цадиком и потому вселил нечистый дух в мешумедку, будь она проклята. Что ты на меня смотришь? Не понимаешь идиш? Я сказал, что идиш я понимаю, но не могу понять ее язык. Какой цадик, какую мешумедку она ругает? Сказала раввинша: А что я, хвалить ее должна, надо сказать: молодец, мешумедка, променяла золотой динар на медный грош? Снова уставился, будто я говорю по-турецки. Ты слышал, что мой муж, царство ему небесное, был раввин. Поэтому меня называют раввиншей. Но ты не слышал, что мой отец был тоже раввин, и такой раввин, что все раввины могли бы быть его учениками. Если я говорю раввин, я имею в виду настоящих раввинов, а не таких, что прикрываются плащом учености и только носят имя раввина. О, этот мир, эта ложь, все в нем суета и ложь. Но мой отец, царство ему небесное, был настоящий раввин, с самого детства. И потому все сваты, какие только были в стране, не могли подобрать ему невесту. Была одна богатая вдова. Если я говорю богатая, так она действительно была богатая. И у нее была единственная дочь, лучше бы ее не было. Взяла она бочку золота и сказала сватам – кто сосватает ему мою дочь, тот получит эту бочку, если мало, – еще прибавлю. А дочь не была достойна этого цадика, потому что он был цадик, а она, чтоб душа ее вышла, была мешумедка, как это потом выяснилось, потому что она убежала и поступила в монастырь и перешла в их веру. И когда убежала? Когда вели ее к хупе.[4] Мать ее потратила половину состояния, чтобы вызволить ее оттуда. До самого царя дошла несчастная мать, но даже он не мог ничем ей помочь. Кто попадает в монастырь, больше оттуда не выходит. И ты знаешь, кто была эта мешумедка? Она дочь… Тсс, вот она идет.
Вошла Тили с кастрюлей в руках, увидела меня и сказала: Ты здесь? Сиди, друг мой, сиди. Посетить больную – это великая мицва. Раввинша уже поправляется. Всевышний не заставляет Себя ждать. Каждый час что-нибудь становится лучше. Я принесла тебе немного супа. Подними, дорогая, голову, я поправлю подушку. Вот так, дорогая. Жалко, сыночек, что не живешь в городе и не видишь, как раввинша поправляется, прямо с каждым часом.
Я сказал: Разве я не живу в Иерусалиме? Разве Нахалат Шив'а – это не Иерусалим? Тили сказала: Б-же упаси, кто это может сказать? Наоборот, будет время, когда Иерусалим дойдет до самого Дамаска. Но так уж глаза привыкли видеть Иерусалим только в пределах Стены, они не видят его в том, что строится за стенами. Страна Израиля вся священна, об окрестностях Иерусалима вообще говорить нечего, но внутри Стены – это святая святых. Я знаю, сыночек, ты все это знаешь не хуже меня, так зачем же я это все говорю? Просто хочу что-нибудь сказать в похвалу Иерусалиму.
Я почувствовал взгляд раввинши, понял, что ей неприятно, что Тили говорит со мной, а не с ней, попрощался и вышел.
Меня одолели заботы, и я не ходил больше в город. Потом заботы пришли вместе с туристами. Вы не знаете туристов. Они смеются над нами и над нашей страной, но когда она начинает распространяться по воле Всевышнего, у них появляется желание посмотреть. А уж если приезжают, то смотрят на нас так, будто мы специально родились, чтобы им услужить. Вообще туристы – это не плохо, потому что, показывая им, мы тоже что-нибудь видим. Раз или два я ходил показывать им Западную Стену и встретил Тили. Если я не ошибся, в ней появилось что-то новое. Всегда она ходила без палки, а теперь она шла и опиралась на палку. Из-за туристов я не смог остановиться и заговорить с ней. Они ведь приехали для того, чтобы увидеть страну, а не говорить со старушкой, которая не предусмотрена программой.
Когда туристы покинули Иерусалим, я не знал, что с собой делать. Хотел снова сесть за работу, но не стал работать. Взял и пошел в город, и обошел все места, где я был с туристами. Посмотрел то, что видел, и то, что не видел. Возобновляющий каждый день Творение, каждый час обновляет Свой город. Не то чтобы строили новые дома или сажали новые деревья, – сам Иерусалим каждый день обновляется. Каждый раз, когда я попадаю в город, я вижу его совершенно новым. Что в нем нового, я не могу сказать. Пусть попробуют великие толкователи объяснить.
Нашел меня тот ученый муж, затащил к себе и начал рассказывать про свои открытия. Сидели мы, сидели, я спрашиваю, он отвечает, я возражаю, и он возражает, я запутываю, он распутывает. Что может быть лучше и приятнее, чем сидеть в гостях у иерусалимского ученого мужа, углубляясь в Тору. Дом у него простой, и все в нем простое, и только мудрость в нем растет и растет, вроде тех оттенков цвета, которые можно видеть из окна в Иерусалимских горах. Скучные горы в Иерусалиме. Нет ни дворцов, ни парков. С тех пор как нас изгнали из нашей страны, один за другим приходили сюда народы и продолжали дело разрушения. Но горы стоят во всей своей красе, играют цветами радуги, а посередине – Ар Азейтим. Правда, лес на ней не зеленеет, но зато там могилы праведников, жизнь и смерть которых изучают все жители этой страны.