— Ну что?
Как будто на костылях или перебинтованный и неизвестно еще, выживет ли.
— Порядочек! — ответил он, гордясь, что жив-здоров и не в бинтах. — Это же тебе не ваша торговая сеть, где хотишь — трудись, а не хотишь — катись. Рабочим классом, знаешь, ли, не разбрасываются. Это тебе завод, а не шарашкина контора.
35
Маслыгин был в отъезде всего лишь неделю, и его недолгая отлучка для многих, пожалуй, осталась незамеченной, но ему-то казалось, будто месяц, не меньше, минул: как из отпуска вернулся. Что значит свежий глаз! — принарядилась площадь перед заводоуправлением, — это уж к праздникам, и выставка фотолюбителей — в сквере — пополнилась новыми снимками, а клены были голы, и листва опавшая сметена в кучки. Он задержался на минуту возле доски цеховых показателей, отыскал привычную строку в графе соревнующихся цехов: сборочный был впереди. Словно бы что-то могло измениться за неделю!
Взаимосвязь между пространством и временем, подумал он, в наш век упростилась до крайности: завтракают в Москве, обедают в Париже, но у каждого свое — и мерки свои. Вчерашнее — мокрый снег, вокзальные огни в тумане, Нина — и нынешнее, утреннее, заводское никак не стыковались, и между тем и другим образовался разрыв — грустноватый, признаться.
Он в цех не заходил еще, но встретил кое-кого на заводской аллее, и эти встречи приободрили его, — он даже устыдился своих наивных чувств: нет, не осталась незамеченной его недельная отлучка. И просто поздравляли с благополучным возвращением, по старому обычаю — с приездом, и обращались по делам, скопившимся в ожидании его. Он подумал, что у этих дел — побочных, неиссякаемых, текущих — своя особенность: когда вращаешься в их гуще, — это бремя, а отойдешь, — становятся желанны, необходимы. Переступая порог партбюро, он ощущал уже, как бремя наваливается на него, и не отстранялся — успел соскучиться по этой тяжести.
Его заместитель был приверженцем оперативной скрупулезной информации: незамедлительно посвятил его во все мельчайшие подробности произошедших за неделю цеховых событий. Он выслушал все это со вниманием, а кое о чем попросил рассказать обстоятельней — о товарищеском суде, например. Его не столько интересовало судебное разбирательство, сколько некоторые психологические неожиданности, открывшиеся в прениях. Там, кроме того, упоминалась мельком и Светка, что вновь навело его на размышления, которым недавно дал толчок Подлепич. Но он подумал о Подлепиче не в связи с Булгаком или Чепелем, а в связи с неприятностью, подпортившей ему приятную поездку. В поездке и теперь, по возвращении, об этой премиальной катавасии он и не думал иначе, как о неприятности, а потому гнал прочь ее в поездке и Нине предпочел вообще не говорить о ней.
Его заместитель был больше информатор, чем аналитик, и больше громовержец, чем психолог: злодеяние Булгака в комментариях не нуждалось. Сорвал Булгак фото? Сорвал!
— И правильно сделал!
Эта, несомненно, безрассудная реплика, брошенная в сердцах и, стало быть, непроизвольно, заставила громовержца встряхнуться: уж не ослышался ли?
— Я говорю, каким образом Табарчук попала еще и туда? — спросил Маслыгин. — В эту портретную галерею!
Старательный информатор на сей раз развел руками, но и съязвил при этом: вам, дескать, известно, что у Светланы Табарчук большие организаторские способности. Почувствовав себя в неловкой роли подстрекателя, Маслыгин эту тему оборвал.
Времени на то, чтобы идти в партком, не было у него ни минуты, и позвонил туда, попал как раз удачно, спросил, когда можно будет встретиться, имея в виду разговор о Подлепиче, но у секретаря парткома тоже не было ни минуты: прикатила представительная комиссия по поводу аттестации тэ-шестого на государственный Знак качества. Тут уж и говорить было не о чем: в таких исключительных случаях вся заводская верхушка с утра до вечера привязана была к этой комиссии.