Вины за ним не было, а если бы и была, он не считал бы ее виной. Ничего не сталось такого, преступного, в ту ночь и статься не могло, и если бы не Зинина дурнота, он не зашел бы к ней и не увидел бы его Должиков под утро выходящим от нее, но все равно — что бы в ту ночь ни сталось, но он это преступлением не признал бы.
А перейти на стенд готов был хоть сейчас.
Тут Должиков ничего не исказил и не приукрасил: слесарю лафа по сравнению с мастером, — только физически намного тяжелее. Но он, Подлепич, не боялся этого. Не старик же.
Самому проситься на стенд вроде бы неприлично, а коль это в приказном порядке, выбирать не приходится. Подлепич, честно говоря, был даже рад и, разумеется, не потому рассвирепел под конец, что постигла его участь немногих — мастеров возвращали к стенду редко, чаще шли они на повышение, и не потому взъярился, что от Должикова этого не ожидал. Как раз было предчувствие: Должиков замышляет что-то крутое, да и намекал. Так уж складывалось в смене, что видно было издалека: крутости той не миновать. Он, Подлепич, не был в обиде на Должикова хотя бы потому, что сам на крутость эту нарывался. И нарвался. Но сожалений, даже самых малых, не было у него: он считал себя правым — со своей стороны, равно как и считал правым Должикова — с его. Каждая сторона имела свой резон, однако жить по чужим резонам он, Подлепич, не мог. Так что яриться не было резона.
Он взъярился попозже, в конце, и тут уж был резон, и только сомнительным могло показаться, стоило ли уходить из конторки, не объяснившись. Но в ту минуту он об этом не думал, а лишь почувствовал, что лучше уйти во избежание крупной сшибки, и вышел, не объяснившись, пошел к стендам.
Работала чужая смена, не его, и в ней — Булгак, по-прежнему кочевавший из смены в смену. Это, конечно, было неудобством для него, Подлепича, однако в эту неделю, начавшуюся крупной сшибкой с Чепелем, ему хотя бы то служило некоторым облегчением, что не было Булгака при этой сшибке.
Он мог без лишних слов пройти поодаль, незамеченным, и все же подошел.
— Блок, видно, с трещинкой, — склонился Булгак над стендом. — А вы чего же не отдыхаете? Не ваше-то время!
— Ну, опрессуй, — сказал Подлепич. — Давай-ка я водички поднесу.
— Еще чего! — нахмурился Булгак, схватил ведро, побежал по воду.
Ни перед Должиковым, ни перед остальными не было совестно за чепелевский наговор, — ну, выболтал Чепель тайну, причем не мутную, а чистую, и ладно, что выболтал: все равно ведь откроется рано или поздно. Перед Булгаком было совестно, хотя и показалось вдруг, что именно Булгак и не осудит. Пожалуй, зря так показалось. Вот перейду на стенд, подумал, заживу!
Он быстренько, пока Булгака не было, полез в инструментальный ящик, набрал там деревянных пробок, наготовил, примерил к выходным отверстиям на дизеле — придутся ли, чтобы забить их наглухо. Заглушки эти все годились, прилегали плотно, он отобрал, какие поновее, поаккуратней, сложил их аккуратно возле стенда. Был дизель тяжелющий, разумеется, но повернуть — особенных усилий, мускульных, не требовалось: стенд поворотный, механический — пустяк! Однако же заело где-то чуть — при повороте, и малость пришлось поднатужиться, и, поднатужившись, он сразу ощутил, как муторно защемило в животе, заныло, — пакость! Неловко повернулся. Боль не резкая, терпимая, и больше, видать, отозвалась в голове, чем в мышцах: ну и работничек! Обеими руками, как бы подпирая боль, которая рвалась наружу, он схватился за живот, и в этой жалкой позе застал его Булгак, вернувшийся с водой.
Признаться, это было неожиданно: Булгак так всполошился, будто черт-те что случилось с ним, с Подлепичем. Как будто впрямь беда какая-то стряслась. Признаться, это рассердило.
— Да что ты в самом деле! — оттолкнул он Булгака. — Паникуешь!
Булгак, перепуганный, стоял, смотрел — то на него, то на стенд.
— Зачем вы, Юрий Николаевич? Вам этого нельзя!
— Чего нельзя? Взять молоток, забить заглушку? Нашелся тоже мне специалист! Ты делай свое дело!
— Я делаю, — сказал Булгак, но делать ничего не делал, готов был, дурень, поднять переполох. — Ну что? — спросил. — Прошло? Или не проходит?
— Давай-ка воду, заливай! — потребовал Подлепич, будто был хозяином в этой смене. — Где шланг?
Не отпускало, ныло, но он теперь-то уж терпел, не подавал вида, что ноет.