— Да надо ж светлый фон создать… — забеспокоился Должиков и даже встал из-за стола, подошел, озабоченно глянул на свое творение. — Ты стиль не тронь, — словно бы извинился он. — Пускай уж.
— Я не о стиле, — сказал Маслыгин. — Рисуешь радужную картину, а сменные мастера ходят у тебя в дворниках, в курьерах, в толкачах! Не одному тебе упрек, но ты же у нас самый умный!
Словно бы поколебался Должиков: улыбнуться или нахмуриться, — и улыбнулся:
— Не дурак, по крайности. Вот и говорю: маслом каши не испортишь.
Помаслено было только сверху, — Должиков не поскупился, а дальше, с прибавкой самокритичного перца, ну и в укор, конечно, Подлепичу, приведен был пространный перечень дисциплинарных нарушений в его смене.
Недаром без охоты сел читать, с каким-то внутренним предубеждением; все это, непримасленное, а подперченное, известно было и Старшому, и прочим в цехе, и то же самое писала в докладной комиссия, и черт знает зачем понадобилось Должикову зазывать его к себе, еще и заставлять читать.
— Послушай-ка, Илья… Это ведь жвачка! И, честное слово, твой Подлепич мне уже надоел!
— А мне? — раскинул руки Должиков и так, с раскинутыми руками, прошелся по конторке, стал возле окна. — Согласен: жвачка. Но липнет же к зубам, не выплюнешь. Приходится. Ты, Витя, уж дожуй.
Там, дальше, было понаписано такое, что только оставалось выплюнуть: не дожуешь! Не собирался трахать по столу, но трахнул, — листки эти, исписанные, разлетелись, бросился Должиков подбирать.
— Послушай-ка, Илья, какого черта ты суешь в рапорт сплетню?
— Это не сплетня, — покачал головой Должиков.
— Нет, сплетня! В широком смысле, понимаешь? Все, что не подлежит общественному разбирательству, все это — сплетня!
— Не подлежит? — прищурил Должиков свой черный глаз, как будто целясь в него, в Маслыгина.
— Не подлежит!
— А коллектив?
— Что коллектив?
— Ты дочитай, — собрал листки Должиков, положил на стол. — Тогда обговорим.
Там было и про Чепеля, и про товарищеский суд, про то, как пил Подлепич с Чепелем, а потом выгораживал его на суде, — чего там только не было! Теперь-то уж Маслыгин дочитал — до точки, до той же самой, что поставила комиссия; до той же, да не той; эта была пожирнее; он стал у этой точки как вкопанный, велел себе не торопиться и не горячиться; знал свою слабость.
Шлагбаум был закрыт, не открывался, и надо было самому открыть и взять на себя ответственность, что открывает.
— Ну, что ж, обсудим, — сказал он Должикову и по привычке, словно бы готовясь что-то черкать, подправлять, вынул авторучку из кармана.
— Обсудим, — вернулся Должиков к столу, кивнул на ручку. — Не барахлит? — Не барахлила. — Смотри-ка, сколько лет! Это ж когда ее тебе привез Подлепич? Лет десять?
— Оставь! — сказал Маслыгин. — В каких бы отношениях я ни был с Подлепичем или с кем-то другим — пусть сват, пусть брат, но это никогда не помешает мне говорить то, что думаю. Стыдливо, знаешь ли, отмалчиваться я не намерен! Подлепич — лучший мастер в смене. Это по-моему. Тебе, естественно, видней.
— Видней, — Должиков сел в кресло. — Но я с тобой согласен. Такими мастерами грех разбрасываться.
— И все-таки грешишь?
— Грешу, — сознался Должиков с покаянной грустью на лице, — Другого выхода не вижу. Время идет, Витя, а ты в отъезде, вопрос остается открытым, — сказал он, словно бы нарочно приглушая голос. — И время-то играет не на нас. С тебя же спросят и с меня: какие меры приняты? Тут, Витя, нужно радикально! Я отвожу удар.
— А ты, однако, откровенен! — как тяжкий вздох вырвалось у Маслыгина.
— Я? — удивился Должиков и даже огляделся: нет ли поблизости кого другого? — Чего ж хитрить, когда тут нету хитрости! — пожал он плечами. — Обыкновенно! Тебе-то разве не приходилось отводить удары?
— И подставлять кого-то под удар? — вырвалось снова и снова с тяжким вздохом.
— И подставлять! — как бы и в полный голос демонстрируя свою неуступчивость, воинственно ответил Должиков, но сразу, словно спохватившись, сбавил резкость, уступил: — Не знаю, может быть тебе не приходилось.
Да, вряд ли это был намек, а все же царапнуло; царапина — пустяк, но царапнуло-то по ссадине.
— Ты говорил, Илья, что за чужой спиной не прячешься… А получается не так!
— Мне прятаться, Витя, незачем, — сдвинул брови Должиков. — Я прав своих не превышаю. Я их использую. И отводить удары от участка, от коллектива — на то поставлен. Если не так выразился, давай иначе. Была комиссия парткома, вот и решаю по-партийному.