Он уже прикинул, кому еще стукнет в голову потянуть резину, — были такие, постоянные любители, штатные трепачи, — и предвкушал уже желанный миг счастья, но лучше бы не обольщался: Булгак на трибуну полез, Владик, а это было сверх всякой программы.
И не уйдешь, не смоешься: заметно будет, и Маслыгин — в президиуме, а Маслыгина он, Чепель, уважал, не хотелось бы падать в его глазах.
«Ваш?» — спросил сосед про Владика. «Наш, — ответил Чепель и добавил, как бы вскользь: — «Мой». Наставником был у Булгака, пока не разошлись, как в море корабли. «А я Маслыгина поддерживаю, — сказал сосед. — Что-то темнит этот… твой. С личными клеймами». — «Да, без пол-литра не разберешься, — согласился Чепель. — Давай, может, после конца чего-нибудь сообразим?» Сосед сказал, что не прочь, да жинка будет лаяться. «Точно! — сразу одумался Чепель, словно бы недоучел самое главное. — Жинка — это точно. Давай не надо».
А с Владиком вышла у него разладица как раз из-за водки; общество делится на классы: пьющих и непьющих; между ними происходит классовая борьба, — но чтобы парень в двадцать лет до такой степени мог стать ему, Чепелю, классовым врагом, этого он себе не представлял. Это было дико для него, тем паче, что никаких конкретных предложений Владику не делалось и ничего магарычевого не требовалось, — Чепель пил только за свои и только с пьющими, а пить с непьющими — что клянчить рубль у жены, то же удовольствие.
Владик вообще был ненадежен — как необкатанный движок: подведет? не подведет? Все может быть; и балансировка нарушена: где-то тихоня, а где-то крикун; где-то скромник, а где-то нахал; не имел собственной колеи — в его годы многие уже имеют.
«Вот вам глина, — сказал о нем Должиков Чепелю. И сменному мастеру сказал. — Лепи́те». Это, конечно, стоящее занятие — лепка, но сперва нужно найти общий язык. Чепель пытался, однако не нашел. Такого лепить — зря стараться, только глиной обмажешься. Сменный мастер тоже, кажется, пытался, и что? Чего они оба, наставник и мастер, добились? Сле́саря вырастили? Так он, Владик, слесарем и родился.
А до штатного трепача ему было далеко. Те тянули резину, так хотя бы укладывались в регламент, а у этого кладка была такая; кирпич — зазор, кирпич — зазор! За такую кладку надо бы дать по рукам, потому что — халтура, и лишнее время уходит на эти зазоры, но никто по рукам ему не дал, наоборот — подбросили еще кирпичей при содействии Должикова: строй! авось что-нибудь и выстроишь!
И что же он выстроил?
Ну, кладка наладилась, не стало зазоров, понесся вскачь, — и что? Вожжа под хвост попала? Лицо у него было длинное, а когда вот так пускался — напропалую, вроде бы еще удлинялось, вытягивалось и цветом напоминало слегка подрумяненный сухарь. Личные клейма, личные клейма. Оседлал своего коня. Это было знакомо Чепелю.
Вся разница между ними заключалась в том, что Владик был злой по натуре, — вот, кстати, балансировка! не зря помянута! — а Чепеля мама родила добреньким. Другой раз — обозлиться бы, но доброта препятствовала, и ничего хорошего в этом не было: на добреньких-то верхом и ездят. Конечно, характера не хватало — он таки чувствовал, — но мало ли чего кому не хватает? Жить можно.
Жить можно при любых условиях, и очень даже завлекательное это занятие: жить! Как ни мучила жажда и как ни влекло за проходную, а жизнь оттого не плошала: всему худому наступает конец, имей терпение.
Микрофон был на подставке, и подставка, штанга эта, не раздвигалась, видно, либо не догадывались раздвинуть, поднять микрофон повыше, — а Владик никак не мог приноровиться к нему и, пустившись вскачь, взял направление на президиум. В задних рядах зашумели: не слыхать.
«А оно вам нужно?» — обернулся Чепель. «Ты туда говори!» — одернул Владика председатель, ткнул пальцем в зал. Споткнувшись, Владик чуть было не грохнулся со своего коня. «А я куда говорю?» — «А ты сюда говоришь, и голос пропадает!»
— Голос не пропадает! — выкрикнул Владик, чтобы всем было слышно. — Голос пропасть не может! До каких пор, спрашиваю, будем работать нечестно?