— Никто вообще караул не кричит, — сказал он хмурясь. — И вообще я считаю: когда кричат караул, кричать уже поздно.
— Кричать, значит, когда ничего еще нет? — подняла она погасшие глаза.
— Вот тогда и кричать, — сказал он.
Она как бы поиздевалась над ним:
— Да, самое время! — И, словно спохватившись, взглянула на часы свои, ручные; Генкины, между прочим, часы. — Самое время. Пойду. Проводишь?
У нее появилась блажь: трусила по вечерам — то ли темноты боялась, то ли уличных приставал, это было на нее совсем уж непохоже. А улицы освещены, и прохожих полно.
— Брось ты, — сказал он грубо, — не ночь!
Где уж ему было до тонкостей деликатного обращения, когда опять привиделись вечерние больничные огни, тюремные окна, и Дуся там, несчастная, неотделимая от него, вечная его любовь. А он — под руку с Зиночкой, вечернее гулянье, хорошие манеры, культура поведения, — так, что ли?
— Ты, Юра, хам, — сказала Зина с легким вздохом, не обижаясь, кажется, и больше не надеясь на его деликатность, а ему подумалось, что так вздыхают по милым, но взбалмошным людям, которых при всем желании уже не переделаешь.
Нет, не переделаешь, подумал он, глядя из окна, как идет она одна по вечерней улице, и жалея теперь ее, а не Дусю, или обеих — и Дусю, и ее.
12
Когда Подлепич рассказал ему, какая молва про участок распространилась по заводу, он ополчился на Подлепича, будто не кто-то безмозглый, далекий от производства, пустил эту утку, а сам Подлепич. Глупо. Хотя и то правда, что с Подлепича все и пошло. Почему не поставил в известность начальника участка о разговоре с Булгаком? Ну? Почему? А черт его знает, ответил Подлепич. Вот и весь ответ.
По телефону:
«Должиков беспокоит. К тебе, Виктор Матвеевич, можно?» — «Ко мне всегда можно», — сказал Маслыгин. Вот это и плохо, что всегда.
В партбюро двери не закрывались: то зайдет один, то другой забежит, а то и третий с четвертым заглянет. В Маслыгине, право же, было что-то машинное, но не механическое, а его, маслыгинское, безотказное: уделял внимание каждому, и никто без этого не уходил. Красиво выглядело, по-деловому, однако стилю такому Должиков подражать не стал бы. Конвейерная система. А как? Запрись, углубись — вот так. Пускай хотя бы поочередно заходят.
— Вопрос мы, вижу, не решим, — с оттенком укоризны сказал Должиков: уходили и приходили.
Машина была в беспрестанном движении, мельтешила перед глазами: то — за столом, то — к дверям от стола, то — к столу от дверей. Машина была верткая, гибкая, свежесмазанная, — Маслыгин зачесывался на пробор, и пробор этот поблескивал, словно после свежей смазки.
— Вопрос мы не решим, — уступчиво произнес Маслыгин. — Когда нужно решать, я иду в цех и там решаю. Да и что, собственно, тебя волнует? Слухи? Недоразумение! Никаких серьезных разговоров о массовом браке или ЧП не было и нет. Чушь! Забудь.
— Это точно?
— Ну, Илья! — был близок к тому, чтобы возмутиться, но его опять затеребили. — Погоди, — бросил он Должикову. — Не уходи.
Чушь-то чушь, однако кому-то понадобилась же! Личный враг? Не было таких. Мелкая сошка, вроде Булгака, если и пустит утку, никто на нее и не глянет. Летает что-то птицеобразное? Ну и пускай себе. А среднему заводскому звену Должиков — не помеха, не конкурент. Желаете вперед пройти? Проходите, пожалуйста. Как в трамвае. Вам — выходить, а нам уж — до конца.
Отпустив пришедших, Маслыгин сообщил:
— У тебя на участке будет работать комиссия из парткома.
Такая живость проглянула в лице, в движениях Маслыгина, словно торжествовал, выложив сбереженную напоследок радостную весть.
— Это — в связи? — сохраняя спокойствие, спросил Должиков.
— Это — в связи! — энергично тряхнул головой Маслыгин. — С выступлением Булгака, разумеется. Только с этим, — подчеркнул он, — и ни с чем другим. Обычная комиссия, — прибавил, утешил. — Тебе не привыкать.
Не привыкать, да, но и приятного мало.
— Учтем, — сказал мрачно Должиков. — Подготовимся.
Машина маслыгинская была настроена на бодряческий градус и автоматически отвергла должиковскую мрачность.
— А что готовиться? Работай себе. Показывай то, что есть. Я был на участке. И в смене Подлепича. По-моему, все о-кей.
Еще бы! После собрания люди дурака не валяли, не баклушничали, а делали выводы. Он, Должиков, ни о какой комиссии не думал и не предполагал, что дойдет до этого, а выводы делал и слов своих на ветер не бросал. Готовиться? Да это так было сказано — по шаблону. Явятся — милости просим, готово! Был бы Должиков никудышным командиром, если бы почин Булгака недооценил. В крайнем случае, пусть не почин, а просто крик души. Много лишнего нагородил Булгак, дорвавшись до трибуны, однако же в точку попал. Кто попадает в самую точку сегодняшних требований заводской жизни, того хвалить надобно, а не хулить. Бросил тень на участок, да. Но не только. А еще и показал, что есть на участке люди, для которых рабочая честь превыше всего. И в том числе превыше опасения обидеть кого-то или восстановить против себя.