Студенческие звонки раздражали его особенно остро — как свидетельство того, что она кому-то нужна, тогда как он никому нужен не был. А тут еще эти поездки с Перезвоновым со всей их видимой пышностью — поданная перед концертом к ее дому машина, принесенные ею после концерта охапки цветов, которые поэт не хотел тащить в свой неуютный гостиничный номер и охотно сваливал на нее. Она даже поначалу хотела эти цветы выбрасывать, чтобы не добавлять последней капли в переполненную чашу супружеского раздора, но передумала — уставленная букетами, их убогая квартирка выглядела куда нарядней и пригодней для жизни.
Но даже в приукрашенную цветами квартиру ей иногда не хотелось возвращаться, — от Дунского теперь разило такой густой неприязнью, что она последние дни стала его побаиваться. Он больше не вставал ей навстречу, как раньше, не забирал у нее из рук сумку, перегруженную тетрадями и продуктами, а продолжал, не оборачиваясь, горбиться у компьютера, на экране которого чаще всего пестрели яркие прямоугольники незавершенного пасьянса.
Но сегодня ей не надо было возвращаться домой до самого Перезвоновского концерта — по поводу предстоящего вечером суда над Мариком она была приглашена на чай к Печальному Янки, фигурировавшему под этим кодовым именем в их с Мариком разговорах, тогда как все остальные называли его просто Бобби. Печальный Янки Бобби не мог повлиять ни на чью-нибудь судьбу, ни на чью-нибудь карьеру — он всего навсего вел маловажный курс истории искусств в их кино-колледже, где каждый молодой гений был убежден, что историю искусств творит он сам.
Бобби отметил Габи с самого первого дня ее появления в колледже, и на переменках они часто сидели за угловым столиком в буфете, потягивая кофе и перекидываясь незначительными фразами, главным смыслом которых было выражение взаимной приязни. Их объединял их очень разный, но одинаково неистребимый акцент — у Габи русский, у Бобби американский. Поначалу Габи решила, что именно вечное сознание собственной ненужности делает морщинистое лицо Бобби таким пронзительно печальным. Но однажды он зазвал ее в свою большую, элегантно пустынную квартиру, где он жил одиноко среди высаженных в крупные горшки тропических пальм и одинаковых узконосых женских лиц, глядящих со всех стен огромными черными глазами.
Габи сразу узнала руку одного из известнейших в Израиле художников и спросила Бобби, подлинники ли это. «Конечно, подлинники, а как же иначе? — даже не понял ее вопроса Бобби. — Это портреты моей жены Шулы».
Габи на миг застыла — она понятия не имела, что у Печального Янки есть жена, даже тень ее не возникала в их ежедневных дружеских беседах. А у нее оказывается было лицо и даже имя! Бобби перехватил мелькнувшее в глазах Габи удивление и пояснил:
«Шула в специальной больнице — она страдает тяжелым психическим расстройством».
Габи смутилась и захотела перевести разговор на другую тему, но ей это не удалось — похоже, Печальный Янки только и ждал возможности излить кому-нибудь душу.
«Я навещаю ее все реже — она ведь меня уже пару лет не узнает. А вчера меня срочно вызвали туда — она отгрызла себе косточку указательного пальца, ту, на которой ноготь. Она давно уже не чувствует боли и грызла палец долго, наверно несколько часов, но никто этого не заметил, пока всю ее постель не залило кровью. Когда я пришел, постель уже перестелили и палец перевязали. Она лежала тихая и кроткая, вся в белом, очень похожая на свои портреты — тот же крошечный рот и глаза в пол-лица. Я стоял и смотрел на нее, и смотрел, и смотрел, и не мог оторваться.... не знаю, сколько времени я так простоял... И тогда ее лечащий врач, психиатр, решил мне помочь — чтобы я не так страдал, как он мне объяснил. Он вынес мне большую тетрадь, в которую он записывал свои беседы с ней, когда она еще что-то помнила. Он записывал, а она говорила без остановки — о своих романах. Их оказывается было без числа,— она жаждала поделиться с ним мельчайшими подробностями о своих любовниках.. Рассказать в деталях, как это было у нее с каждым... Главным любовником был он, — Бобби ткнул пальцем в один из портретов, — мой лучший друг, много лет, все годы, что мы были друзьями. Она расписала его очень красочно — он был мужик что надо, не чета мне... Она очень на этом настаивала. Я так ее любил, так любил! И всегда знал, что я ей не пара — она была такая красивая, настоящая красавица! Но чтобы с моим лучшим другом, много лет, тайно от меня! Недаром он написал столько ее портретов!»
Бесконечные Шулы кивали Габи из многостворчатых окон, в каждой створке по одной, а в центральной целых три, другие ее двойники порхали на легких стрекозиных крыльях над фантастическими цветами или сидели на ветвях райских деревьев. Габи представила, как долгими одинокими вечерами печальный Бобби бродит от портрета к портеру, вглядываясь в непостижимые огромные глаза жены и не находя ответа.