Обжигающая круговерть обрушилась на нас. Покрывало оказалось скомканным и сбилось в валик где-то у меня под поясницей. Платье Ефросиньи превратилось в жалкую тряпочку, болтающуюся чуть выше пояса и более решительно ничего не прикрывающую. Грудь и бедра госпожи испятнали розовые пятна, оставленные моими губами и руками. А ротик княгини более ни на мгновение не закрывался, то исторгая обжигающие мой слух стоны, то жадно впиваясь в мой собственный рот. Тогда же я впервые познакомился и с ее зубками.
А затем случилось это. То, о недопустимости чего я, в пылу накрывшей меня с головою страсти, даже и думать забыл. Пенистая струя моего семени ударила прямо в лоно княгини. Я замер в ужасе. Силясь хоть как-то остановить то, что остановить в действительности невозможно. И потому, наверное, лишь еще сильнее извергаясь в нее. Куда там первому разу.
Ефросинья захохотала. Даже и не думая сниматься с моего члена. Напротив, еще сильнее сжимая его колечками мышц своего лона. Содрогнулась всем телом. Смех как-то неуловимо перешел во всхлипы. И, разом обмякнув, упала мне на грудь. Только в этот момент я понял, что и она достигла того же пика, что и я. И потрясенно обнял свою госпожу. Быть может, мне лишь показалось, но, кажется, я и в самом деле почувствовал, как по моему плечу, куда уткнулся носик Ярославны, сбежала одинокая слеза.
Скрипнула дверь, и я едва не впустил ногти в кожу на спине Ефросиньи. На пороге горницы стоял десятский Давыд. Старший над нами, гридями княгини. Я судорожно сглотнул.
— Давыд? — не глядя, словно бы у нее и без того были глаза на затылке, тягучим, ленивым голоском позвала Ярославна. — Вот видишь, — она приподнялась надо мной, однако все так же не спеша оборачиваться назад. — А ты говорил, что он для настоящей службы слишком робок.
Это уже был даже не мороз по коже. Это уже было сродни чувству, как будто ту кожу с меня заживо сдирают. Еще и посыпая для верности солью.
Ефросинья вновь наклонилась ко мне, с улыбкой оглаживая мое лицо ладонями, и проникновенно зашептала:
— Но я знала, что из него на самом деле получится достойный слуга своей госпожи. — Выгнулась в спинке. — Хотя, конечно, ему еще многому предстоит научиться. Согласен? — промурлыкала она, поведя из стороны в сторону попкой.
— Вы как всегда правы, моя госпожа, — по своему обыкновению без следа каких-либо эмоций на лице кивнул Давыд. Расстегнул пояс и, уронив его на пол, шагнул к нам с княгинею, застывшим на краешке кровати.
— Цыц, — пальчик Ефросиньи накрыл мои дрогнувшие было губы. — Ты ведь не думал, что увидел и пережил уже все, что только можно, малыш? — усмехнулась она и укоризненно покачала головой.
Десятский остановился позади Ярославны. Из-за нее мне было плохо видно, что же именно он там делает. Я лишь слышал звук спускаемых штанов. Видел, как он облизал два пальца, а затем... А затем сквозь тонкую стеночку, отделяющую мой все еще остающийся в лоне госпожи член, я отчетливо почувствовал, как эти пальцы проникают в ее задний проход. О таком я тоже прежде только слышал. И лишь в совсем уж бесстыжих разговорах гридей постарше. Но даже и представить себе не мог, что это в самом деле правда. Что так бывает. Что так можно. Что это... приятно?
Я перевел взгляд на лицо Ефросиньи, и мой член внезапно свела судорога, наполняющая его новым притоком крови. Глаза княгини подернулись поволокой. Нижняя губка оказалась прикушена, а ноздри широко раздувались в такт толчкам пальцев десятского Давыда в ее попке. Я почувствовал внезапный укол ревности в груди и до боли стиснул пальцы на полных бедрах госпожи.
Давыд, тем временем, высвободил свои пальцы из ее задницы, придвинулся ближе, сосредоточенно замер... И княгиня издала долгий сладкий стон, когда одновременно со стремительно наливающимся новой силой моим членом, вновь протаранившим ее хлюпнувшую пещерку, сзади в нее проникла головка второго, толстого, покрытого узлами вен, ствола. Проникла и начала уверенно проталкиваться дальше вглубь. Поддавливая и едва ли не отталкивая прочь соперника по ту сторону хлипкой преграды из живой плоти, что разделяла их.