Я вновь смотрю на красные ткани за нами.
– Что там
Хозяин Монастыря игриво поднимает бровь и объясняет:
– Там, Луна, девочки обслуживают важных господ. Там важных господ будешь обслуживать ты. Не торопись, всему своё время: ты понесёшь Богам добрую службу.
И я представляю – нет, лишь пытаюсь – себя: разрезающую красные ткани. Раз за разом. День за днём. И разы, и дни друг с другом слипнутся, стянутся, скрутятся, потеряют значимость: я не буду помнить, сколько и когда там бывала – лишь факт возвращения. Привычный и бесчувственный. И он страшит меня. И страшат в особенности красные ткани.
– Это всё не я… – в шёпоте сползает с губ, а осознание колит в виски. – Всё это не взаправду.
– Что ты мямлишь? – сердится Хозяин Монастыря.
– Это не я.
– О чём ты, Луна?
– Я не хочу!
Оборачиваюсь к нему и повторяю:
– Не хочу. Всё это не хочу! Я передумала.
Плечи сжимаются острыми пальцами: встряхивают, будто бы веля угомониться и прийти в себя.
– Я жалею…
– Закрой рот, – перебивает само спокойствие.
– …о принятом решении.
Имело ли то смысл?
– Меня здесь быть не должно, поверь, – настаивает страх. – Я здесь лишняя, чужая, таковой и останусь. Я не послушница. Отпусти меня.
– Луна, я велел молчать.
– Отпусти!
– Молчи.
Хозяин Монастыря неприемлемо спокоен и малодушен. Его угнетающий взгляд демонстрирует, что сам он не впервой сталкивается с девичьими слезами передумавших послушниц.
– Отпусти, пока я не привнесла в твою жизнь бесконечные беды, – говорю я. О, глупые угрозы! Но помутнённый рассудок иного не приемлет.
– Сколько было велено молчать и сколько ослушания последовало? Тебя, Луна, плохо воспитывали и уважать богов не научили, верно? С кем мне об этом потолковать?
Я предупреждаю:
– С меня ты ничего не поимеешь, а вот я – твой мозг – более чем смогу. Не вынуждай.
– Заманчиво. Вот только ещё слово, Луна, и наказание.
И я отчаянно толкаю Хозяина Монастыря в грудь. Как и велено, без единого слова. И смотрю на него бесконечно жалобно, однако мужчина не сердится, нет. Глаза его пылают от восторга. Он улыбается. Он возбуждённо скалится и кусает губу, хочет, чтобы я повторила, а потому склоняется к лицу с готовой вырваться ядовитой фразой. Происходящее ловит взглядом выплывшая из комнаты красоты послушница, и, дабы не терять лица, Хозяин Монастыря швыряет:
– В кабинет, Луна. Быстро.
Он произносит это с такой намеренно безобидной и в тот же миг пристреливающей интонацией (и, право, безупречным, нетронутым эмоциями лицом), что я готова признаться во всех грехах и принять чужие. Эта интонация нагнетает ужас и навязывает вину, эта интонация принуждает. И, кажется, девочка узнает её – жмурится и прячется за красным занавесом.
– Ты услышала меня?
Я отворачиваюсь и бегу по коридору. Теряюсь за дверью, как вдруг лисий силуэт нагоняет, разворачивает за талию и пришибает к стене. Пальцы гневно сжимаются на горле, оскал нависает подле лица и тяжело дышит. Я впервой наблюдаю немую войну: войну с самим собой. Хозяин Монастыря препирается с моими нисколько не раскаивающимися глазами – потому что я скорее пьяна от касаний, нежели напугана – и, нервно глотая, отпускает шею. С носков приземляюсь на всю ступню и – глупая! – руками касаюсь скачущей от учащённого дыхания груди. Не своей. Мужчина роняет взгляд на тешащие его касания и резво отстраняется.
– Никогда больше, – зудит голос.
В следующие часы внимаю содержательным речам в отцовском кабинете. Хозяин Монастыря утверждает, что прощает меня на первый раз (это не первый), но впредь (тоже враньё) оценивать и обращаться будет как с другими (о, ложь на лжи и ложью погоняет; он сам себя слышит?).
– Поняла? – подводит мужчина и влетает кулаками в рабочий стол.
Я влетаю затылком в подушку и соглашаюсь скромным кивком.
– Словами, Луна, – добавляет он.
– Поняла.
– …прекрасно.
– Но не приняла.
– Повтори?
– Это правда. – Пожимаю плечами. – Я чувствую к себе другое отношение, а потому не играть на нём не смогу. Мне хочется быть для тебя особенной. Продолжать таковой быть.
– Переоцениваешь себя, – играется мужчина (в ошарашенных и довольных глазах я читаю очередное лукавство).
– А ты недооцениваешь меня.
– Разве?
И он решает закурить. Выуживает очередную острую иглу, поджигает её и сцепляет в зубах. Дым выбирается через танцующие от прохлады шторы и перебивается сигналом конвоя.
– Добро пожаловать, – устало выдыхает мужчина.
– Там…новенькие? – аккуратно спрашиваю я.
– Новее не бывает. Сколько чудесных и порядочных родителей взрастили чудесных и порядочных плодов на землях своих земных богов…Однако жертву они приносят небесным, а сам жертвенник находится меж двух пантеонов. Воистину.