– Какие воспоминания у тебя вызывает дом? Назови самое яркое, – просит Хозяин Монастыря.
– Сдохший лимон на треснутом окне.
Мужчина смеётся. И берёт мои руки в свои.
– Он стоял на моём подоконнике. Его бы даже слёзы вечно беременной сестры не смогли напоить. Всё же земли там бесплодны, – настаиваю я. – Если что и произрастало – сразу, опомнившись, умирало. Я не только о посевах. О людской надежде также.
– Почему вы не уходили с этих мест?
– Потому что некуда. Потому что всё везде одинаково.
– Ты уверена?
Спрашивает аккуратно. Мне не нравится.
– Има в своих молитвах упоминала, что «мы вкусили заслуженное», и «познали кару».
– Ты называешь мать словом из старого наречия, отчего, если есть общий язык?
– Ты мне скажи, – забавляюсь я. – Старое наречие существовало до моего рождения, до рождения моих родителей и наверняка твоего, Хозяин Монастыря. Этот язык – как дань уважения старым богам. Почему его отростки проникли в отдалённые земли, кто их пронёс и рассыпал?
– Очаровательная Луна, – подхватывает собеседник. – Ты умеешь красиво мыслить, вот только старое наречие придумали, чтобы разделить людей по кастам и осадить неграмотных, оградить их от знаний, которых они недостойны.
– Я тоже недостойна знаний?
– Время покажет.
– Желаю выучиться старому наречию.
– Право, требовательна и капризна равно юной богине. Тебя за нрав не пороли?
– А что? Тебе хочется исправить это недоразумение?
Хозяин Монастыря улыбается и велит осторожней выбирать слова и выражения, после чего возвращается к былой теме:
– Значит, вы верите, что наказание добралось до провинившихся? Что весь людской род повинен в произошедших с Землёй бедах, верно?
Я киваю. И говорю, что это правда, потому всё внутри Монастыря вызывает восторг и расспросы; а Хозяин – удивительно для этих мест (и вообще всех оставшихся пригодными для жизни) разумен и воспитан.
Я признаюсь, что представляла ад. А мужчина, признаётся, что ад ещё впереди. И рассказывает мне, ад и рай – явление глазами разносмотрящих. Что для меня будет горестным испытанием, для другого – блаженной платой, что иного окажется пытливым недугом, для меня станет щадящей волей.
– Ад и рай, – повторяет Хозяин Монастыря, – одно явление разносмотрящих.
– Откуда ты? – интересуюсь я.
– Из пантеона небесных богов, – зудит насмешливый голос.
– Это уже поняла. А взаправду?
Дверь открывается – синхронно со стуком. Опомнившись, мы вдруг отстраняемся друг от друга. Руки пускаем по швам и взглядами врезаемся в нисколько не интересующие объекты. На пороге является Мамочка.
– Бо!, я как всегда вовремя? – говорит она. – Папочка, у меня к тебе вопросы. Птичка, к тебе их нет, порхай.
Мужчина
Раскусываю ревностное лицо Ману, кусаю его, искусываю. Женщина игриво толкает в грудь (вот только отличительно от новой послушницы жест этот не трогает вовсе) и запрыгивает на край стола. Я велю сползать, а Мамочка заботливо уточняет:
– О, ты про это? Не помню, говорил ты раньше не прикасаться к нему или нет…?
– Терпения и на твои шутки у меня не хватит.
– Что значит «и на твои», паршивец? – оскорбляется Ману.
Стаскиваю женщину на диван: она валится меж подушек и хохочет:
– Рассказывай, мой мальчик.
– С рассказами пришла ты.
Я сажусь за рабочее место и внимаю словам Мамочки. Она повествует о завтрашнем вечере: о красоте декораций и костюмов послушниц, о дурманящих напитках и разжигающих аппетит закусках, о монастырских кошках, способных утолить жажду, о травах, благоухания которых наполнят сцену, о музыке, о самой себе. Ману желает устроить величайшее Шоу и теперь просит созвать оставшихся, особо важных, гостей, чьи ответы на приглашения мы не получили, хотя на присутствии настаиваем. Уверяю: завтра Мамочка блеснёт и пантеон вновь заговорит о грандиозности устраиваемых ею вечеров.
– Однако я наблюдаю в твоих глазах волнение, – говорю я. – Неужели самоуверенность человека меркнет перед высокомерием богов?
– Дело не во мне, Отец, дело в тебе, – отвечает женщина. – Мне не нравится, как ловко эта неопытная девица лакает твою кровь. Я опасаюсь.
– Ощущаешь конкуренцию?
– Я опасаюсь. Как не зайду – она с тобой в кабинете, в руках или подле, с беседой или в молчании. Для чего? И для чего ты позволяешь?
Красиво Мамочка огибает выплюнутую провокацию. И красиво завершает мысль. Вот только ответ мой не радует:
– Ты видела её лицо? Ты вообще засматривалась им?
– Красивых на свете много, папочка.