– Нет, ты не понимаешь. Оно такое…породистое.
– Решил подобно Богу Смерти выбрать себе кобылу? Он знает толк в породистых мордах, обратись.
– Ещё раз съязвишь, я прикажу отрезать твой длинный язык.
– Он тебе пригодится, мой хороший. В голодные времена. А по поводу птички…не зацикливайся; юные – ветрены.
Девочка
Я знакомлюсь с Сибирией. Она старшая из кошек: опытна, требовательна и в силу своих немолодых для Монастыря лет потрёпана. Она защищает девочек, защищает их интересы и глупости, она зовётся их наставницей, однако с Ману пребывает в напряженных отношениях.
На очередной колкий взгляд я бросаю:
– Почему ненавидишь меня? Что я тебе сделала?
Одни, находящиеся в спальне девочки, со смехом перешёптываются, другие тревожно переглядываются. Задавать вопросы в лоб для них ново.
– Недолюбливаю и ненавижу – различно, – сладко протягивает Сибирия и затем даёт (как она думает) исчерпывающий ответ. – Я отношусь настороженно к каждой новоприбывшей деве. Я слежу за порядком, пока за ним не следит Ману – то есть постоянно – и в обиду никого не даю.
– Я не нарушаю ваши порядки и к тому не стремлюсь. Я не привношу свои правила – согласна на ваши. Этого недостаточно или ты видишь угрозу?
– Поправка: я отношусь настороженно к каждой новоприбывшей деве что младше меня. То есть – взаправду – к каждой. Ваши молодые годы отодвигают мои лета, а в этом возрасте за себя следует беспокоиться особенно.
– Сколько тебе?
– Тридцать четыре. Да, – со вздохом – моим – добавляет Сибирия, – для нашей работы возраст из щекотливых. Ты уже не свежа как юные, только-только сорванные плоды, однако терпкость вина в тебе ещё насыщает.
– И со скольких же лет ты в Монастыре?
– С четырнадцати.
– Всё это время… – в очередной раз вздыхаю. – Ты не устала от такой жизни?
– Ах, девочка. Жить и быть живым – различно. А главное лишь то, что я жива.
– Жива ли…?
Час от часу, день ото дня, год от года…она тешится в этих проклятых стенах, дабы жить, не живя при этом нисколько. И я ухожу. Теряюсь в пустой спальне и, взглядом облобызав решётки на окне, вымаливаю здоровья и коротких лет жизни оставшейся дома младшей сестре. Как её назовут? В честь кого или чего крестят? Почему не наградили именем, пока я была дома…Хозяин Монастыря находит меня за молитвой. Её подобием. Тогда я понимаю:
Молитва неверующего – самая крепкая и искренняя.
Сидя на коленях под окном, меж кроватью и тумбой, обращаюсь ко всем существующим и несуществующим Богам. Но к Хозяину моя речь не обращена.
– В Монастыре молиться возбраняется, – грохочет голос над плечом.
Но я, не размыкая век и рук, продолжаю со слагаемой на ходу речью просить смирения, пощады или шанса. Чьи-то ладони прилипают к моим плечам – взмахивают и поднимают. Взглядом врезаюсь в Хозяина Монастыря: за ним стоит несколько послушниц и даже Мамочка. Кто-то напел о моём времяпровождении (хотя попадаться в помыслах не было…как и скрываться).
– Молитвы в этом Храме запрещены, – с косой улыбкой добавляет мужчина. – Повторить ещё раз?
– Но я хочу.
Хозяин Монастыря быстро оглядывается, и на то девочки рассыпаются по делам. Коридор остаётся разрезать силуэт Ману: она складывает руки на груди и с интересом внимает беседе.
– Ты не верующая, – напоминает мужчина. – Единственная атеистка на все спальни, так что будь добра, неси свою правду и дальше, только не распространяйся о ней.
– В Монастыре (с подобными вам) и не такую веру обретёшь, – протягиваю я – о, то явная насмешка! – и потому названный отец велит повторить сказанное. Разумеется, интонацией, после которой следует молчать или рассыпаться в извинениях.
– В Монастыре молитвы запрещены, – повторяет мужчина – медленно и остро. – Для тебя я делаю исключение, напоминая об этом. Ты упёртая, Луна, вот только люди могут подумать: невоспитанная и глупая.
– Где же мне молиться, если из Монастыря выходить не дозволено?
И в следующий миг я под руку лечу по коридору. Лечу по лестнице и затем лечу с крыльца. Впаиваюсь коленями в сухую землю и, осмотрев песочный полумёртвый пейзаж, впаиваюсь взглядом в оставшегося на крыльце мужчину. Он скинул меня! Толкнул! И повелел:
– Молись на здоровье. Ты за пределами Монастыря.
Я вновь оглядываюсь.
Если сады при входе были прекрасны (зелень оплетала каменную дорожку – вдоль – и окна кабинетов – поодаль), пуская пыль в глаза прибывающим девам и часто наведывающимся гостям, то с этой стороны Монастыря всё выглядело как и везде: иссушено и загублено. Растрескавшийся песок отливает рыжим, выхлопы за горизонтом напоминают о близ расположенном городе небесных богов, позабытые за спиной острые и худые шпалы некогда деревьев кличут былой дом. Я смотрю в небо: голубое и отчего-то грязное. А колени саднит. Крупицы песка влипли в кожу.