– Бог Страсти, – говорит Ян, – любит едва распустившиеся цветы, и, если цветы срывают втайне от него, наказываются все причастные. Быть загрызенной в спину – мягчайшее из возможностей его нездоровой фантазии.
Послушница, которая была задушена хозяйскими руками, в истерике молила о родительском доме. Несчастная потеряла рассудок после ужасов скольких-то недель монастырской работы и потому бредила возвращением к оставшейся родне в забытой богами окраине деревни.
– Она рыдала, она кричала, – рассказывает Ян. – Проследила и пробралась в спальню, но боялся я не раскрытия, а её неправильной мысли, ибо девочка осталась сиротой, и до недавнего времени то помнила. Я схватил её, распахивающей окно (желала выброситься?) и уложил на кровать, накрыл подушкой и одарил вечным сном. Она воссоединилась с семьей, которой грезила.
Послушница, которая была ему ближе иных (Ян намеренно уточняет, что испытываемое к ней нельзя назвать чувствами, ибо чувства – Я, а она – привязанность знакомого нрава), изменила с водителем конвоя, обещавшим увести девочку в Полис: к лучшей жизни. То было невозможно – во всех смыслах.
– Я изуродовал её тело, чтобы показать – без него она никому не нужна, – нехотя признаётся Хозяин Монастыря. – Даже мне.
Ману же понесла ребёнка спустя несколько лет хорошей и, казалось бы, не предвещающей забот и бед работы в Монастыре.
– Я говорил, что ребёнка не потерплю – убью и его, и её. Она не поверила, – печалится Ян. – Правильно сделала. Я отдал его одной из кухарок, а её – наказал и отправил на процедуру. Ту самую. С тех пор кошек в Монастыре стерилизуют, с тех пор в монастырских стенах правят наказания за ослушания – даже малейшие.
Я смотрю на костяшки его кулаков и выведенные буквы на старом наречии.
Не святой.
– Что ты сделал с тем водителем конвоя? – беспокойно спрашиваю я.
– С превеликим удовольствием снял со службы и отправил в отчий дом. На разных машинах. Чтобы никто более не смел нарушать порядки Монастыря. И никто более не смел. И люди поняли: Монастырь нерушим, Монастырь крепок. Монастырь стоял, стоит и будет стоять – в отличие от их прозябающих жизни поколений.
И Ян упоминает, что истории эти – лишь капля в ненасытном океане ужасов. Крохотная капля. Он поставил это место. Он создал Монастырь и пасть ему не позволит. Никто не повлияет на то.
– Монастырь переживёт меня, помяни это слово, Луна, – отбивает о пропотевшие стены мужской голос. – И когда не станет Богов, стены Монастыря будут всё так же крепки. И когда Земля изживёт даже Богов, Монастырь будет напоминать о них.
– А что для тебя значит тело?
Перебиваю назидания и получаю укоризненный взгляд; руки прижигают руки.
– Тело равно валюта, очевидно. Равно товар, равно продукт, равно услуга. А для тебя, радость?
– Лишь оболочка.
Хозяин Монастыря просит задать истинно интересующий вопрос, не подбираясь охотничьими утайками. И напоминает, что незачем на уже придуманные слова придумывать иные.
– Говори правду, Луна.
– Как ты относишься к продающимся и отдающимся кому-либо женщинам? – восклицаю я.
– Вновь от тебя нет искренности, – укалывает Ян. – Спроси, как есть. Перебори себя, радость, и сделай это. – Бьётся о стену молчания и продолжает вполголоса: – А как я отношусь к другим девочкам? К другим послушницам? Вы для меня – и для все приходящих мужчин и женщин – одинаковы. И одинаково хороши. Вы, по их и (даже) моему мнению, – знатные дамы.
– Так не бывает!
– Думаешь, сами боги спят с непорочными жёнами? Живут с благочестивыми девственницами? Все в этом мире – уроды и лиходеи, и, думаешь, только ты свята? – Мужчина с досадой качает головой. – Ты слишком мала, Луна! Иногда я сомневаюсь в твоём возрасте; другие девочки – кошки: хитрые, умные. Они понимают, что надо делать и говорить, о чём можно думать, о чём – нет. Ты же…ты мала. И меня не отпускает то давящее, щемящее чувство – вот здесь, – и он кулаком ударяет в грудь; как при нашем знакомстве, – что я ошибаюсь, что измываюсь над тобой, изнуряю, порчу…
– А Сибирия? – выпаливаю я.
– А что она?
– Её испортил…ты? Я знаю, она тебе предана…
– Не очень, если рассказала всё то, что рассказала. А рассказать это могла лишь она.
И я добавляю, что женщина заикалась о своём особом положении.
– Сибирия… – тяжело вздыхает Ян. – Да, у нее имеются некоторые привилегии.
– Ты говорил, их нет ни у кого.
– Сибирия мне сестра, – признаётся мужчина. – Априори привилегия.
– Но она была влюблена в тебя!
– Сводная.
– Всё же.