– Далась тебе Москва.
– Расскажи о ней.
– О Москве?
– Нет. О ней.
– Зачем тебе это надо?
– Ты ей сказал обо мне?
– Нет.
– Конечно. Об этом не говорят. Говорят о невестах, о женах… О том, что я для тебя, не говорят, а только догадываются. Наверно, она догадалась.
– Может быть. Не все ли равно?
– Для нее это было не все равно. Для женщины это не может быть все равно. Для женщины все это очень важно…
Она сидела на краю кровати, простоволосая, в кофточке, наброшенной на плечи. Он видел ее четкий профиль, короткий вздернутый нос, широкие скулы. Не жена, не невеста. Любовница? Нет, это слово не подходило к ней. Оно было слишком нечисто, и за ним крылся обман. Здесь было все не так. Они были нужны друг другу. Их свела не скука, не прихоть. Их свело одиночество. И они никого не обманывали. Разве только себя самих.
Она достала папиросу из пачки и наклонилась к нему, чтобы прикурить. Спички лежали рядом. Но ей хотелось наклониться к нему, увидеть близко от своих его глаза в свете папиросной вспышки. И она увидела его глаза. Серые, опушенные темными ресницами. Его пальцы, державшие папиросу, чуть дрожали.
«Все равно, я счастливее тебя, – думала Мая. – Ты где-то, в Москве. А я здесь, возле него. Я могу протянуть руку и коснуться его небритой щеки. И так будет завтра. И так будет всегда. И может быть, наступит день, когда мы зажжем свет и позовем гостей…»
– Жалко ребят, – сказал Стах. – Геологические условия там очень трудные. Запад ударит их по карману. Темпы проходки упадут. Как думаешь, согласятся они? В целом-то дело выиграет!..
– Мои согласились бы, – сказала Мая. – Мои, если надо, две смены работают. С центрифугой вчера возились. Исчумазились, как будто из шахты вылезли. А вы нас за людей не считаете. Шахтеры для вас люди, а все остальные – не люди… Сергей набрал новой техники, она не работает. Но мы-то работаем, возимся с ней. А он только и знает: «Сколько вы отгрузили?..» А Павлик свое: «Простись с премией!»
– Терпи, – сказал Стах. – Разве это работа была? Так, игрушки. Наладим на западе скоростную проходку, тогда не пищите. Как начнем потом погашать очистные, – только поспевайте отгружать…
Он поднялся.
– Может, побудешь еще?
Ее голос прозвучал в темноте слишком жалобно. Он обнял ее за плечи. Сказал решительно:
– Пойду.
Пока он надевал сапоги и застегивал свой полувоенный китель, она в темноте, наугад, нащупала крышку проигрывателя и опустила на пластинку иглу. Это была кубинская песня. Они слушали ее часто.
Эта песня нравилась им обоим. Каждый вкладывал в нее свой смысл. Сейчас им не удалось дослушать до конца. Раздался телефонный звонок. Это был Сергей.
– Я тебя не разбудил? Как с центрифугой? Наладили? Ну, молодцы.
На этот раз слово «молодцы» звучало без подначки. Сергей был доволен.
– Если мы не молодцы, так и свинья не красавица, – сказала Мая.
– Прости, что поздно звоню. Приехал только. Не утерпел.
– Я вас прощаю, товарищ начальник.
Халатик, который она набросила, чтобы проводить до дверей Стаха, сполз с одного плеча, но обе руки ее были заняты. В одной она держала трубку, в другой – руку Стаха.
– Новую технику привез?
– Привез. – Он помолчал. – Приходи завтра знакомиться.
– Где она?
– Сидит у нас на диване и пьет чай, – говоря это, он понизил голос.
– Нет, кроме шуток.
– Я не шучу.
Ее рука, державшая руку Стаха, вдруг ослабела. Она еще не верила самой себе, отгоняла страшную догадку, когда Сергей спросил:
– Кстати, ты не знаешь, где Стах?
– Нет, – сказала она, – Не знаю.
Она не слышала, что еще он говорил ей. Кажется, желал спокойной ночи.
Она положила трубку, поправила сползающий с плеча халатик и вышла вслед за Стахом в коридор.
– Что он говорит? – спросил Стах.
– Так. Ничего.
Он хотел идти, но она позвала его:
– Стах!
И вдруг бросилась к нему, обняла за шею, нашла в темноте его губы, прижалась долгим поцелуем.
Это было так непохоже на их обычные прощанья, что он смутился.
– Ладно, – сказал он, – До завтра.
– Прощай, горе мое.
Он уже не слышал этих слов. Дверь за ним захлопнулась, и на тихой лестнице отзвучали его легкие шаги.
Она вернулась в комнату и, подойдя к окну, выглянула на улицу. Он шел, шагая широко, размахивая руками. Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся из глаз. Потом она взяла пепельницу с окурками – один еще дымился – и отнесла на кухню, чтобы в комнате ночью не пахло табаком. Проверила, хорошо ли заперта дверь. Положила часы на тумбочку, у изголовья, – как делала всегда, чтобы не проспать. Отбросила одеяло и легла. Постель была еще теплая. Она лежала, глядя в темноту широко открытыми глазами. Не было ни слез, ни мыслей. Только бешено колотилось сердце. Оно колотилось как бы само по себе, без ее участия, даже ей вопреки.