– Не завтра, а сегодня, – сказал он. – Уже четыре часа.
– Все равно ляг, – сказала она. – А я посижу возле тебя. Или похозяйничаю. Можно? У тебя будет хорошая комната, если в ней навести порядок. Хочешь, я сошью тебе занавески на окна? У вас в магазине есть приличный ситец. А газеты мы выбросим. Согласен?
Она сказала «мы». Как будто им предстояло жить в этой комнате вдвоем. Долго. Всю жизнь.
– Как хочешь, – сказал он. – По мне, сойдет и так…
Он только сейчас почувствовал, как измотала его эта ночь. У нее тоже был усталый вид и даже в голосе слышалась слабость. Он подумал, что и ей нелегко далось упорство.
Может быть, ты права, думал он. К чему приблизил бы нас этот шаг? Только остались бы воспоминания…
Воспоминания! От них никуда не денешься. Тогда ты боялась мамы, теперь боишься мужа. Вот и все, что изменилось за столько лет!..
Он притянул ее к себе, на подушку.
Его пальцы перебирали ее волосы. Ее голова лежала на его руке, и возле самого своего лица он видел ее лицо, все отчетливее проступавшее в сумеречном свете раннего утра. Там, на вокзале, в Москве, она показалась ему какой-то новой, непривычной совсем женщиной. Теперь он почти не находил перемен в ней, ему даже мнилось, что эти тонкие лучики возле глаз были у нее всегда.
– Дураки мы, – сказал он. – Таких дураков еще поискать!..
– Ну и пусть…
– Мужчины всего мира вправе меня презирать. Если б только они узнали, на что мы потратили ночь…
– А меня презирали бы женщины. – Она помолчала. – Конечно, если бы они мне поверили. Но, к счастью, женщины друг другу мало верят.
– Почему?
– Не знаю. Наверно, потому, что сами редко говорят правду.
Серый рассвет медленно превращался в голубизну. Голубизна становилась ярче с каждой минутой, словно кто-то добавлял голубой краски. В окно веяло прохладой, шелестел отклеившийся угол газеты.
– Почему-то я верю, что мы еще будем счастливы, – сказала она. – Когда-нибудь…
– Грозы нет, – сказал он. – Теперь ты разрешаешь смеяться?..
– Смейся, пожалуйста.
– Смотря что называть счастьем, – сказал он. – Если такие встречи, то это скорей несчастье. Для нас обоих.
– Ты не хочешь, чтобы я приехала опять?
– Почему? Приезжай…
Он захватил ее голову локтем, легонько прижал к своему плечу.
– Приезжай еще…
– Я только мучаю себя и тебя.
– Приезжай. Будем мучиться вместе.
Потом, когда они выходили из дома, она вдруг спросила:
– У тебя здесь бывает кто-нибудь?
Он понял, о ком она спрашивает.
– Нет, – сказал он.
– Не приводи ее сюда, – сказала она. – Ради меня…
Она вызвалась проводить его. Утро было прохладное, ясное. Они шли по тропинке, ведущей на шахту. Он посматривал на часы, – до планерки оставалось меньше получаса. Он шел широко, своим обычным стремительным шагом, стараясь стряхнуть с себя усталость. Она еле поспевала за ним, но не жаловалась. Иногда она делала несколько шагов вперебежку, как делают дети, когда не поспевают за взрослыми. Он не мог идти медленнее. Он боялся попасть в плен этого ясного утра, его красок и запахов, которые пьянили сегодня с особенной силой. Только достигнув самой высокой точки – места, где он всегда останавливался, чтобы оглядеться, он сдержал шаги.
– Постоим минутку, – сказал он. – Красиво. Да?..
Розоватая, промытая ночным дождем степная даль лежала в обе стороны. Справа ее ограничивала волнистая линия холмов. Слева даль уходила к горизонту и терялась там, где не доставал глаз, в прозрачной голубизне. По степной равнине были рассыпаны белые домики шахтерских поселков и расставлены черные конусы терриконов. Пейзаж был прост, но трудно было оторвать взгляд от его свежих красок, от графически четких линий.
Казалось, он написан только что каким-то великим художником и еще не вполне окончен.
Земля еще не просохла после дождя, а в траве блестели крупные капли. Попадая под солнечный луч, они вспыхивали золотыми огоньками. Словно тысячи светляков забыли погасить свои надзорки с наступлением дня. И оттого, что там, под ковром цветов и трав, в темной глубине земли, отделенные толщей пластов от этого утра, бьются человеческие сердца; оттого, что скоро он сам должен уйти в темную глубину, к этим людям, с которыми он навеки связал свою судьбу; оттого, что это утро было для них обоих не началом дня, а концом ночи и он помнил еще тяжесть ее головы на своей руке, – красота этого утра подействовала на него как музыка, вызвав на глаза непрошеные слезы.
Глава двадцать шестая
– Ну и чего ты добился? – сказал Павлик. – Забил тебе Савва гвоздь без шляпки. Теперь вытаскивай.