Сергей молча рассматривал бумагу, присланную из треста. Это была поправка к плану на июль. По сути это была не поправка, а новый план. Среднесуточная добыча в нем возросла втрое по сравнению с первоначальной цифрой. Выполнить такой план – означало дать рекорд, о котором просил в разговоре с Бородиным Савва Григорьевич. Теперь он не просил. Бумага, пришедшая из треста, напоминала о том, что управляющий может не только просить – он может требовать.
– Я говорил, соглашайся на рекорд, – сказал Павлик. – Но ты же не любишь фейерверков, да? Ты любишь, чтобы всё чин по чину. На тебе план. Лопни, а выполни. И благодарности никакой. Ты думал, Савва Григорьевич мальчик? Не видал таких, как ты?..
– Я бы сказал, кто твой Савва Григорьевич, да при тебе не хочу. Возможно, он твой будущий тесть.
– Я не виноват, что у него дочка.
– Ну и ухаживал бы за дочкой. А не за ее папой.
– Что ты хочешь этим сказать? Договаривай!..
– Для умного и намека хватит.
Они были одни в кабинете Забазлаева. Их разделял стол, заваленный бумагами. Обломок окаменелого дерева, притащенный кем-то из шахты, служил прессом, он придавливал бумаги, мешая им разлетаться. Обломку было триста миллионов лет, – пласты, в которых он был найден, относились к девонскому периоду. И примерно столько же – так по крайней мере казалось им сейчас – было их дружбе. Но всему приходит свой срок.
– Кто тянул тебя за язык? – сказал Сергей. – Кто просил тебя болтать с ним за рюмкой коньяку о наших запасах? Хвалиться нашими возможностями? Браться за рекорд в июле?
– Савва не пьет коньяк, – сказал Павлик. – Он предпочитает горилку. С перцем.
Забазлаев хотел свести все к шутке. Он не хотел ссориться, тем более что не привык к такому тону, хотя не раз слышал, как Сергей разговаривал так с другими. С начальником отдела капитальных работ пьяницей Гречко или с этим сопляком Рябининым. Или с тюхой-диспетчером Попутным. Но он, Павлик, был начальником шахты и к тому же старым другом. С ним не следовало так разговаривать.
– Мне безразлично, что он пьет, – сказал Сергей. – Я с ним пить не собираюсь. Тем более подносить ему.
– Не любишь подносить, умей устраиваться, – сказал Павлик. – Чтобы тебе подносили…
– Благодарю за совет.
Сергей говорил не повышая голоса, тем ровным, спокойным тоном, который обижал собеседника больше всего. Никто не догадывался, чего ему стоил этот спокойный тон. В какой-то медицинской статье Сергей вычитал, что сдержанные люди чаще других получают инфаркт. Тогда он подумал: «Это обо мне». Но сейчас он не вспомнил об этой статье. Он был молод и мало думал о таких вещах. Ему просто хотелось сейчас стукнуть по столу кулаком или этой древностью девонского периода и заорать: «Да пошел ты к чертовой матери!» Крикни он так – и всё, он больше не начальник рудника, а прежний Сережка Бородин, чьи слова хочешь слушай, а хочешь нет. Перед которым можно стоять так, спрятав руки в карманы, и покачиваться с носков на пятки, улыбаясь нагловатой бессмысленной улыбкой.
– Ну чего ты взъелся? – спросил Павлик. – Что, я выдумал эти запасы? Они у нас есть. Откуда я знал, что ты откажешься от рекорда?
– Ты знал, что эти запасы нам нужны, – сказал Сергей. – Мы испытываем новую технику и всегда можем сорваться. Без этих запасов проектной мощности нам не освоить. Ты это знаешь не хуже меня. И твой Савва Григорьевич это знает. Но ему на это наплевать. Ему нужно выполнить план по тресту за полугодие. Это старый способ – съедать запасы.
– Зачем оставлять на завтра то, что можно съесть сегодня, – сказал Павлик. Это была поговорка их студенческих лет. И теперь с ее помощью он надеялся смягчить Сергея.
Он был добрый парень, Забазлаев. Может быть, немного легкомысленный. Но должны же быть у человека хоть какие-нибудь недостатки? Легкомыслие – недостаток, который охотно прощают. Может быть, потому, что с ним часто соседствует веселость. Веселых любят. Особенно женщины. А также все, кто имеет дело с тяжелым, опасным трудом. «Лихой я парень», – часто думал о себе Забазлаев, стоя перед зеркалом. В нем и правда была лихость. Он мог уйти на шесть метров в незакрепленный подэтаж, куда ни за какие коврижки не сунулся бы Саша Величкин и вряд ли пошел без нужды Бородин. Но лихость – это еще не смелость.
И Павлик втайне завидовал Бородину, его зрелой самостоятельности, умению отстаивать свои решения перед теми, у кого «выше кресло».
– Надоела мне твоя новая техника вот как, – сказал Павлик, показывая на горло. – Долго ты будешь ставить опыты? Все к черту летит, ломается. Ребятишкам это отдать, тем, что лом собирают. Куда ни сунешься, везде гробы. На погрузке, в камере углесосов – везде. Смотри, скоро народ разбегаться станет.