Ночь перед выступлением
Истекает последняя ночь.Без единой помарки обмананеподкупно белеет бумага,и тому, кому этого мало,я ничем не умею помочь.Распадаются лоб и рука,и, уже не сокрыто ладонью,обнажилось лицо старика,а вчера я была молодою.
Мне поклоны последние кластьне пора ли? Погашены свечи.На сегодня назначена казньрасторжения горла и речи.Но возможно ль? одной и при всехбыть раструбом огромного звука,это действо нагое, как смерть,безобразно, как всякая мука.О родимый палач, книгочей,для чего мою душу неволишь?Отстрани любопытство очейот того, что мое и мое лишь.Соглашаюсь остаться в красеосмеянья, провала и краха,но не дай мне запеть на костре.Дай заплакать от боли и страха.
Отреклась бы! Да поздно уже.С хрустом жил выгибаю я шею.Этот голос, что равен душе,про запас я беречь не умею.Прежней жизни последний глотокрасточаю! Мне это не внове.Голос мой, как убитый цветок,как замаранный кровью платок,я сама тебя брошу под ноги,и, когда опустеет помост,стану вздохом, кристаллом туманаи билетом в трущобе кармана,и тому, кому этого мало,я ничем не умею помочь.
«Прохожий, мальчик, что ты? Мимо…»
Б.М.
Прохожий, мальчик, что ты? Мимоиди и не смотри мне вслед.Мной тот любим, кем я любима!К тому же знай: мне много лет.
Зрачков горячую угрюмостьвперять в меня повремени:то смех любви, сверкнув, как юность,позолотил черты мои.
Иду… февраль прохладой лечитжар щёк… и снегу намелотак много… и нескромно блещеткрасой любви лицо мое.
1974
Лев Лосев
1937–2009
«Жизнь подносила огромные дули…»
Жизнь подносила огромные дулис наваром.Вот ты доехал до Ultima Thuleсо своим самоваром.
Щепочки, точечки, всё торопливое(взятое в скобку) —всё, выясняется, здесь пригодится на топливоили растопку.
Сизо-прозрачный, приятный, отеческийвьётся.Льётся горячее, очень горячее
льётся.
Сергей Гандлевский
1952
«Самосуд неожиданной зрелости…»
Самосуд неожиданной зрелости,Это зрелище средней рукиЛишено общепризнанной прелести —Выйти на берег тихой реки,Рефлектируя в рифму. МолчаниеРечь мою караулит давно.Бархударов, Крючков и компания,Разве это нам свыше дано!
Есть обычай у русской поэзииС отвращением бить зеркалаИли прятать кухонное лезвиеВ ящик письменного стола.Дядя в шляпе, испачканной голубем,Отразился в трофейном трюмо.Не мори меня творческим голодом,Так оно получилось само.
Было вроде кораблика, ялика,Воробья на пустом гамаке.Это облако? Нет, это яблоко.Это азбука в женской руке.Это азбучной нежности навыки,Скрип уключин по дачным прудам.Лижет ссадину, просится на руки —Я тебя никому не отдам!
Стало барщиной, ревностью, мукою,Расплескался по капле мотив.Всухомятку мычу и мяукаю,Пятернями башку обхватив.Для чего мне досталась в наследиеЧья-то маска с двусмысленным ртом,Одноактовой жизни трагедия,Диалог резонера с шутом?
Для чего, моя музыка зыбкая,Объясни мне, когда я умру,Ты сидела с недоброй улыбкоюНа одном бесконечном пируИ морочила сонного отрока,Скатерть праздничную теребя?Это яблоко? Нет, это облако.И пощады не жду от тебя.
1982
Катя Капович
1960
«Много времени жизнь не займёт…»
Много времени жизнь не займёт,только что-то поставит на вид,только юность червонец займет,в приоткрытую дверь проскользит.
Вниз по лестнице в уличный снегмимо мусорных баков в кустахмолодой, молодой человек,прочитавший и «Крым», и «Гулаг».
Ножкой топ и по матушке —…[4].через два института – а чтоб,через дней перетертый подзол,через парк, где торчит дискобол.
Через две проходные и двор,через синий дежурный контроль,через осени красный ковер,просыхающий твой алкоголь.
Через это мы тоже прошли —и «Что делать» и «Кто виноват?».Октябри, ноябри, феврали,в луже палые листья лежат.