Когда вооруженные наганами двадцатипятитысячники при помощи милиции первый раз выгоняли колхозников на работу в поле, один из партийных начальников, как водится, напутствовал мрачную толпу речью:
-- Еще товарищ Карл Маркс сказал, землю надо обрабатывать коллективно, по-колхозному. А раз он сказал, значит, точка и не сопротивляться, а то душа из вас вон!.. Вы должны идти на работу, как на праздник, с красным флагом и пением интернационала. А тех недобитых и недодушенных врагов, которые не покажут энтузиазма, я возьму на карандаш и там увидят!.. Кто понесет красное знамя?.. Никто?! Хорошо же, несознательный вы элемент!!! Повторяю во-вторых: кто понесет красное знамя, не будет работать!
-- Я! -- мигом нашлась Сонька-рябая, подталкиваемая ленью и бесстыдством.
Целый день колхозники ломали спину в поле, а она стояла, как монумент, с красным знаменем в руках. Так продолжалось до вечера.
-- Сонька, она активистка! -- говорили позже партийные руководители. -Она самая надежная. Она с красным знаменем ходит!..
И правда, с тех пор, как Сонька взяла в руки знамя, она всегда его таскала с собой: на работу, на собрание, в очередь за солью, и только вернувшись домой, ставила его в угол у печки рядом с рогачами и кочергами. Став активисткой, Сонька начала проявлять первые признаки коммунистической сознательности и если к ней стучался ночью гость, она, не принимая во внимание старого знакомства, требовала предъявления партийного или комсомольского билета. Так круг ее сожителей сузился и принял партийный характер. Ну, а дальше пошло все, как по маслу. Соньку стали выпускать на собраниях говорить речи "от имени собравшихся". Она по заданию райкома подписывалась на большую сумму на государственный безвозвратный заем и тем давала повод требовать, чтобы другие вкладывали последние деньги.
Дальше -- больше. Сонька научилась кричать "ура!", бить себя в грудь, плакать при упоминании имен вождей от восторга, рвать на себе волосы и кричать "смерть ему!", когда очередного вождя объявляли врагом. Так, постепенно, она постигла все необходимое, чтобы стать настоящей активисткой. Потом настала пора трудовых рекордов и к Соньке прикрепили знаменитую свиноматку "Дусю". Свиноматка опоросилась четырнадцатью поросятами; в райкоме -- приписали, в обкоме -- скорректировали, в республике -- уточнили и за 22 поросенка "Дуси" -- Сонька получила орден Ленина. Ее выбрали депутатом райсовета, потом депутатом областного совета, затем, неизвестно за что, приблудился к ней орден Трудового Красного Знамени. Она стала важной. Ни с кем не здоровалась. Поступила в партию. И когда двое комсомольцев как-то в сердцах назвали ее "ленивой тварью" и припомнили историю с поросятами, она написала на них донос и обоих посадили на десять лет за клевету на лучшего человека.
Вот, пожалуй, и все, что пока можно сказать о Соньке-рябой.
-- Веди, того этого, Сучкину сюда! Мы из нее "Героя Социалистического Труда" сделаем! -- приказал Столбышев Тырину.
И Тырин пошел.
-- Товарищ Сучкина! -- закричал Тырин, подойдя к сонькиной избе. -Тебя зовут у райком!..
Из настежь раскрытой двери избы вышла курица, посмотрела на Тырина, поскребла лапами землю, что-то клюнула и спокойной поступью вернулась в избу.
-- Товарищ Сучкина! -- закричал опять Тырин. -- Тебя срочно зовут в райком!..
На этот раз из дверей избы высунула голову белая коза и, потрусив бородой, изрекла: "Мэ-э-э..."
-- А, чтоб тебе!.. -- Тырин решительно пошел в избу. Сонька спала на наваленных овчинах на лавке, а под лавкой, на наплеванной шелухе кедровых орехов, нежился поросенок. Он лежал на боку, вытянув все четыре ножки и шевелил розовым пятачком.
-- "Богато живет", -- подумал Тырин и принялся рассматривать окружающую обстановку. Пол был весь сплошь, на два пальца, усыпан шелухой кедровых орехов и, наверное, никогда еще доски пола не были осквернены прикосновением веника. На грубо отесанном столе валялся ломоть черного хлеба, несколько свареных в мундирах картошек и везде по столу была рассыпана соль, так что необходимости иметь солонку у Соньки не было. Печь была, как и в других избах, огромная и занимала половину всего пространства. Издали печь казалась разрисованной причудливыми тропическими узорами. Словно пальмы, кустарник, странной формы линии и зигзаги были нанесены на ней искусной рукой художника-сюрреалиста. Но при ближайшем рассмотрении Тырин установил, что это просто следы бесчисленных раздавленных клопов. На печи, как и положено, была лежанка -- убежище от лютых зимних морозов, и там теперь были свалены ворохом различные тряпки, мешки и еще что-то, чего за общим беспорядком невозможно было разобрать. В избе была одна табуретка, кадка для воды со старой консервной банкой вместо кружки, в черной пасти печи стоял задымленный чугун, а рядом на полу валялись рогач и кочерга. На стенах любовной рукой Соньки были развешаны портреты всех советских вождей, кои, видимо, с неменьшей любовью были засижены мухами. А пониже, отдельным стройным рядом с равнением направо, висели дешевенькие базарные фотографии солдат в количестве, примерно, взвода, с командиром на правом фланге. Это были участники маневров 38-го года, державшие оборону в Орешниках. Около них висели фотографии крупного формата. На одной из них, в трафаретной рамке в виде сердца с надписью "Люби меня, как я тебя", был сфотографирован небритый субъект в кепке, чудом державшейся на правом ухе. Во рту или, вернее, на самом кончике оттопыренной губы его висела папироса, а в руке он держал стакан и словно чокался с объективом. На второй фотографии были запечатлены двое в полувоенной форме, какую обыкновенно носили партийцы в тридцатых годах. Они стояли друг против друга, пожимали левые руки, в правых держали по нагану и по привычке, не глядя, целились один другому прямо в сердца. Лица их напряженно смотрели в объектив.
-- На боевом посту засняты, -- прошептал Тырин, -- во время исполнения партийного задания...
Осмотрев окружающую обстановку, Тырин приблизился к Соньке. Рот ее во сне был широко открыт, совсем, как это бывало на собраниях. На конопатом подбородке лежала, корчась в предсмертных муках, муха, а две другие, не предвидя пагубных последствий, лакомились губной помадой на сонькиных губах (производство треста ТЭЖЭ. Говорят: "Поцелуй смерти".)
-- Вставай, Сучкина!.. Вставай...
Услышав неясные слова, коими ее обыкновенно будили друзья по ночам, Сонька, всхрапнув, хрюкнула и открыла совершенно бесцветные глаза.
-- Чаво?
-- Вставай, у райком вызывают.
-- И-е-е-е... Вздохнуть не дают. Все работай, да работай... -- белые ее ресницы обиженно замигали, и она еще раз тяжело вздохнув -- и-и-е-е -- не поднимаясь, вытащила из-под засаленной подушки кусок зеркала, коробку с пудрой, губную помаду и флакон очень дорогого одеколона "Красная Москва". Началось наведение красоты, Сонька пудрила заспанную физиономию; зажав в кулак помаду, терла по губам; потом смазала грязную шею одеколоном и самодовольно стала рассматривать себя в зеркало.
-- Ты бы лучше умылась по-культурному...
-- Умываются те, у кого денег нет, а я, чай, получаю немало...
-- Ну, пошли.
Шагала Сонька не быстро, косолапо, по-солдатски взмахивая руками. Сзади ее, метров на двадцать, тянулся шлейф смеси самых неожиданных запахов.
-- Вот, товарищ Сучкина. Большое, того этого, тебе дело партия поручает! -- начал с хода Столбышев, жестом приглашая Соньку садиться. -- Ты должна показать производственные успехи по воробьеловству... Поставить, так сказать, рекорд.
Сонька-рябая вздохнула. Как не легко ставить трудовые рекорды, но все же это связано с некоторой затратой труда.
-- Чижило мне, я уже на своем веку наработалась...
-- Ничего. Дело, так сказать, не пыльное, но денежное. За это Золотую Звезду получить можешь, в Верховный Совет, того этого, назначит выбрать; может, в Комитет Мира попадешь за границу поедешь, накупишь барахла разного по дешевке... -- искушал Столбышев, и Сонька согласилась.