- Да он пьяный был, - высунулся из-за колонны Провский. - Так он мухи не обидит. Просто напился. Трезвый он такого не сделает.
Степанида посмотрела на Провского несколько раздраженно. Было видно, что ее задела такая постановка вопроса.
- Чего это пьяный? - обиженно сказала она. - Совершенно трезвый. Вечером мы в коридоре столкнулись, поговорили. Никакого запаха, вообще.
- Извините, - смутился Провский, и спрятался обратно за колонну.
И в этот момент в столовую вошел Кондаков.
- До четырех часов не спал, - сказал он, приблизившись. - Работа захватила.
Из-за колонны послышалось сдавленное хрюканье.
- Да мы уж знаем! - по-заговорщицки подмигивая Кондакову, заорал Гурко. - Общественность проинформирована!..
Кондаков, нимало не смутившись, сел за стол, придвинул плошку с подсахаренным творогом.
- Степанида рассказала? - спросил он, смущенно улыбаясь.
Хрюканье усилилось. И тотчас же из-за своего столика вскочила эссеистка Кобзарь.
- Не вижу в этом ничего смешного, Яков Семенович! - крикнула она Провскому. (Оказывается, это он хрюкал.) - Черт знает что! Ни стыда, ни совести...
- Я-то тут причем? - удивился Провский.
Кондаков смотрел на них недоуменно.
- Не смотрите на меня так! - продолжала кричать Кобзарь, только теперь уже на Кондакова. - Ваше ночное поведение не укладывается ни в какие рамки, а вы сидите и кушаете творог!
- Творог я заказывал, - парировал Кондаков. - А мое ночное поведение было совершенно естественным. Как личность творческая, вы не можете этого не понять. Возникло, так сказать, вполне объяснимое желание... Это вот Степанида вела себя странно.
- Я вела себя странно?! - взвизгнула Степанида, и тут же заплакала.
- В высшей мере, - отрезал Кондаков.
Он сказал это так категорично и весомо, что на мгновение в столовой воцарилось молчание.
- Ну, знаете... - выдавила, наконец, Кобзарь, - тут уж знаете... тут слов нет...
Она решительным шагом подошла к нашему столику.
- Пойдемте отсюда, моя милая, - сказала она рыдающей Степаниде. Эти люди недостойны ваших слез.
Все молчали: и Петров, и теща его, и сестра тещи, и Гурко, и Провский, и братья Грум, и мы с женой. Выразительнее всех молчал Кондаков, доевший творог и принявшийся за зразы. Цокая каблуками по мраморному полу, Кобзарь и Самохина вышли прочь.
- Довольно безумное начало дня, - заметил Кондаков.
- Старик! - задушевно сказал Гурко. - Ты, конечно, большой поэт и все такое, но в этом деле, извини меня, ты не прав.
Кондаков доел зразы, залпом выпил стакан остывшего какао. Обтер вчетверо сложенной салфеткой губы и, почему-то, лоб.
- Саша! - ответил он. - Ты человек беспартийный. А вот Степаниду я решительно не понимаю. Решительно.
- Что он этим хотел сказать? - спросил Провский, когда за Кондаковым затворились двери столовой. - Что он в виду-то имел? Если Самохина член партии, то она должна... я прошу прощения... по признаку партийной принадлежности?..
От окна неожиданно подал голос Петров.
- Не надо, Яков Семенович, - строго сказал он. - Так мы далеко зайдем.
4
Мы с женой пошли искать Степаниду.
- Она наверняка сидит на своей любимой скамейке, - предположила жена. - В дюнах, над морем.
С Балтики дул холодный ветер. Остро пахло водорослями.
На любимой скамейке Степаниды сидел Кондаков. Он читал газету "Правда".
- А-а! - приветливо сказал он. - Молодая поросль.
Слово "поросль" мне не понравилось. Какая я ему "молодая поросль"? Тоже мне, мать его, старик Державин.
- Да ну вас, Алексей Митрофанович, - огрызнулся я. - У меня не сегодня-завтра внуки пойдут. Молодость, знаете ли, понятие относительное.
- Молодость - это до тридцати пяти лет, - сообщил Кондаков.
- Почему именно до тридцати пяти?
Кондаков пожал плечами.
- Не знаю. Должен же быть какой-то критерий. Правление решило, что тридцать пять. Хотя я при голосовании воздержался.
Тут я понял, что Кондаков шпарит строго по прошлогоднему постановлению Правления СП, где решали, кого считать молодым писателем, а кого, напротив, таковым не считать.
- Воздержался, - продолжал Кондаков, - поскольку предлагал ограничить рамки молодости. До двадцати восьми лет. В соответствии с Уставом ВЛКСМ.
- А тридцать пять - это в соответствии с чем? - встряла жена.
- Не знаю, - ответил Кондаков. - Поэтому и воздержался. В этом числе нет внутренней логики.
- А в двадцати восьми - есть?
- Есть. В соответствии с Уставом ВЛКСМ.
- А в Уставе ВЛКСМ есть внутренняя логика?
Кондаков посмотрел на мою жену укоризненно.
- Ирина, я вам очень симпатизирую, - грустно сказал он. - Но ваш супруг оказывает на вас дурное влияние. Вы развращаете жену, Балаховский. Я помню наши разговоры в Малеевке. Это были нехорошие разговоры. Вы даже заступались за Бухарина.
- Это вы что-то путаете, - сказал я. - Никогда в жизни не заступался за Бухарина. Было бы за кого заступаться...
- В ваших словах, - заметил Кондаков, - чувствуется подтекст. Не наш подтекст. Ну подумайте, кем бы вы стали, если б не Октябрьская революция.
- Помещиком, - ответил я. - У прадеда был особняк на Басманной, дом на Мойке и поместье в Ярославской губернии. Вы бы хотели иметь поместье, Алексей Митрофанович?
Жена дернула меня за рукав.
- У меня есть дача, - гордо сказал Кондаков.
- Ну, дача... А то поместье. Леса, поля, потом эти... луга. Конюшня, лошади. В доме два флигеля...
- Крепостные, - услужливо продолжил Кондаков, - порки на этой самой конюшне, и беззащитные перед похабной барской волей сельские красавицы.
Конец фразы он произнес с надрывом.
- Вам ли, Алексей Митрофанович, про беззащитных красавиц говорить? Кто, извините, к Степаниде ломился?
- Причем тут Степанида! - досадливо отмахнулся Кондаков. - Это какой-то нонсенс. Я шел к ней, как коммунист к коммунисту.
- А она по Уставу обязана?..