Нищих, прибившихся к подъезду, сморил крепкий сон. Они валялись на тротуаре, как неубранный мусор. И все же смерти было нелегко подобраться к ним. Стоя у кучи песка, я помочился. Затем, испугавшись, что меня прохватит ночным ветром, вернулся в нашу контору. Сел на столе, скрестив ноги, и стал молиться. Перед глазами всплывали лица каких-то покойников. Я попытался отогнать их, но они продолжали болтаться в воздухе. Стали что-то шептать. Одни зазывали, другие чинно приглашали куда-то. Я упирался. Я не поддавался соблазну ответить согласием. Чтобы их унять, я вознес к небу молитву, попросив подыскать им достойное место в тех краях, где они находятся. Это немного помогло. Лица стали таять и затем исчезли. После этого появилась белая стена. На ее фоне висели две неизвестно чьи большие ноги. Они зацепились за вешалку. Я помотал головой, чтобы отогнать эти видения. Решил заснуть, но не мог. Да и страшно было уснуть и не проснуться. Казалось, я уношусь вниз по гладкой крутой дороге.
Я нащупал перила лестницы и поднялся наверх. Только теперь я услышал, как громко отдавался стук моих шагов в этой безгласной тьме. Вошел в редакторскую. Ее слабо освещало небо за оконным стеклом. Вероятно, на всей земле в этот миг тысячи людских душ покидают свою бренную оболочку. И мне как будто ничего не стоит оказаться среди них. Я сбросил с себя свое тело, точно поношенное платье. Пролетел сквозь оконное стекло и взмыл в раскрытые объятия тьмы. Пустился неизведанным путем, не чувствуя своих обнаженных нервов. Приобщился к высшим формам движения...
На стене висели часы, но я не смел взглянуть на них. Боялся увидеть ход времени. Чтобы отвлечься, я прилепился взглядом к креслам за столами. Одно за другим проступали лица редакторов, каждое со своим характерным выражением. Редактор внутриполитического раздела — комик, но мастак на все руки. Редактор-международник — самовлюбленный, краснобай, но, впрочем, честный малый. Редактор-юрист — капризный, словно женщина, но большой умница. Редактор рубрики выдающихся личностей — дама, которая любила скабрезности, трактовала государственные дела как домашние дрязги, имела обширные знакомства и не чуждалась смелых эскапад. Редактор рубрики религиозной жизни — поэт, раздираемый комплексами, но всегда готовый написать острый и забавный комментарий.
Я сбросил с себя одежду. Остался нагишом. Температура, наверное, под тридцать девять, но мне уже было все равно. Ежеминутно я начинал трястись, сдерживая колючий озноб внутри. Должно быть, это рецидив малярии, которую я как-то подцепил в Сингарадже. Сейчас мой последний шанс. Я стоял на своем столе совершенно голый. Сконцентрировался мысленно на своем лице. Я хочу жить. Я хочу жить. Еще тысячу лет. Еще тысячу лет. Я начал размеренно дышать и делать гимнастику орхиба. Сто круговых движений руками. Через несколько минут ощутил прилив бодрости. И я зашагал с одного стола на другой. Вряд ли кому из редакторов придет в голову, что я гулял у них по столам в чем мать родила. Вот бы проделать это в часы, когда они поглощены сочинением своих статей — об освоении земель на Южной Суматре, о выборах американского президента, о возобновлении отношений между Токио и Пекином, о контрабанде автомобилей, о непорядке в правлении Всеиндонезийского футбольного союза. Вот бы проделать это в момент, когда они закусывают и дискутируют о проблемах демократии на Филиппинах или о новой трактовке ислама, которую пропагандирует Нурхолис Маджид[25].
Я остановился на столе шефа. Уселся в его кресло. В темноте передо мной смутно вырисовывалось женское лицо на календаре, снятое крупным планом. Лицо индонезийки, смуглое, с жаркими губами. Меня точно обожгло одиночеством. Лицо женщины с календаря потянулось ко мне с поцелуем. Она влекла меня к себе. Она хотела меня. Она тоже страдала от одиночества. Забыв все приличия и обычную женскую стыдливость она насиловала мое тело. На какое-то мгновение я тоже забыл о своей изнурительной болезни. Забыл о телеграмме. Но желание тотчас угасло. И мое больное тело снова стало давить на меня.
Я влез в свою одежду несколько пристыженный. По-моему, шеф не совсем покинул свое место. Казалось, его глаза висели где-то у спинки кресла. Я поскорей вышел из редакторской. Направился в библиотеку. Там полно книг и наверняка должно быть тепло. Когда я толкнул дверь, в комнате раздался шум: мыши бросились вон, спасаясь бегством.
Здесь действительно оказалось теплее. В надежде вызвать у себя испарину я сел на кипу журналов. Задержал дыхание, так что кровь прилила к голове. Я снова сосредоточился и мысленно двинулся по всем закоулкам своего тела. Сначала пробрался в голову. Приблизившись к белому, покрытому морщинами мозгу, похлопал его, чтобы хорошенько работал. Помог сдавленным кровеносным сосудам. Забрался в полость рта, в ухо и под плотно закрытые веки. Вступил в туннель горла. Там было очень жарко. Я выскреб оказавшиеся там слизистые отложения. Нырнул вниз и попал в полость, где трудилось сердце. Какое оно влажное. Бьется слишком часто. Беловато-розовое. Очень мягкое. У меня давно были опасения, что оно слишком дряблое. Я осторожно прошел этот участок, боясь задеть запретные места. После этого обследовал легкие. Они были насыщены кровью. Зеленого цвета. И похоже, действительно не в порядке. Таблетки, что я принял накануне, растворились, и этот раствор собрался в верхушках легких. Вещество таблеток стремилось опуститься вниз. Но там были дикие заросли, точно морская трава, и они его не пускали. Оно не могло пробиться. Пожалуй, доза была маловата, надо мне принять еще.