Нет нужды пояснять, что вышеизложенное применимо только к Абсолюту. Для человека в мире иллюзии и относительности зубная боль по-прежнему остается мучительной, а мошенничество — унизительным, и, стараясь избегать их, он тем самым вершит свою Волю. Но идея необусловленного, абсолютного «Зла» губит на корню любую философскую систему; поэтому ум должен привыкнуть «не проводить различий»,[16] чтобы освободиться из оков этой ужасной концепции.
На алтарях наших мы утверждаем веру в самих себя и свою волю, нашу любовь ко всем проявлениям Абсолютного «Всё».
Мы соединяем Дух-Шин с Плотью-Тет в единую букву, соответствующую числу 31, так же как «LA» — Ничто и «AL» — Всё. И она дополняет их Небытие и Бытие до целого своим Становлением; она служит посредником между тождественными друг другу крайностями и орудием каждой из них; она есть тайна, разделяющая их и связывающая их воедино.
Она провозглашает, что все «нечто» суть равные между собой тени Ничто, и оправдывает Ничто в его тщетном стремлении создать иллюзию чего-то неизменного, открывая нам метод магии, позволяющий приобщиться к удовольствию от этого процесса.
Магу следует разработать для себя четкую и конкретную методику уничтожения «зла». Суть такой практики должна заключаться в том, чтобы приучить ум и тело справляться с вещами и явлениями, вызывающими страх, боль, отвращение, стыд и тому подобное.
Сначала он должен научиться терпеть их, затем — относиться к ним равнодушно, затем — анализировать их до тех пор, пока они не начнут доставлять удовольствие и служить наставлением, и, наконец, оценить их по достоинству как вещи в своем праве и оправданные проявления Истины. Достигнув этого этапа, маг должен отвергнуть те из них, которые действительно вредны для здоровья или неудобны. В выборе «зол» для подобной работы следует ограничиться лишь теми, которые не могут нанести непоправимый ущерб. К примеру, можно приучать себя нюхать асафетиду до тех пор, пока запах ее не начнет казаться приятным, но упражняться на мышьяке или синильной кислоте не следует. Или, к примеру, можно завести роман с уродливой старухой и поддерживать его до тех пор, пока не удастся различить в ней и полюбить ту звезду, которой она является по определению; но заставлять себя воровать для преодоления неприязни к обману было бы слишком опасно. Вообще не следует совершать поступков, по сути своей бесчестных; допустимо лишь спокойное осмысление их оправданности на абстрактных примерах.
Любовь — это добродетель; она становится сильнее, чище и самоотверженнее, когда мы направляем ее на объект, внушающий отвращение; но воровство — это порок, рождающийся из рабского представления о том, что ближний наш в чем-то превосходит нас самих. Оно достойно восхищения лишь как средство, развивающее определенные нравственные и умственные качества у примитивных личностей, предотвращающее атрофию таких способностей, как осторожность и бдительность, у нас самих, а также в целом прибавляющее интереса «человеческой трагедии».
Преступление, безумие, болезнь и все прочие подобные явления следует осмыслять без малейшего страха, отвращения или стыда. В противном случае мы не сможем ясно разглядеть и разумно истолковать их — а, следовательно, не сможем и победить, ни хитростью, ни силой. Анатомы и физиологи, на ощупь, в темноте, сражаясь со смертью, отвоевали у нее для человечества гигиену, хирургию, профилактику и прочее. Антропологи, археологи, физики и другие ученые, работая под страхом пыток, костра, позорного столба и остракизма, все же смогли разорвать паучью сеть суеверий и разбить чудовищный кумир Морали, этого кровожадного Молоха, на протяжении столетий пожиравшего человечество. И теперь каждый осколок этого копролита являет миру образы скотской похоти, безмозглой тупости, невежественного инстинкта или тайного страха, взлелеянного его варварским умом.
Но человек по-прежнему не вполне свободен. Он по-прежнему корчится под копытами обезумевших мулов, которых ночная кобыла кошмаров породила от дикого осла его собственных творческих сил, до сих пор еще не обузданных; и этих бесплодных призраков он называет «богами». Он по-прежнему трепещет в ужасе перед их загадкой; он боится их, он бежит от них, он не смеет взглянуть в лицо этим фантомам. Да и сам развенчанный фетиш внушает страх: человек робеет при мысли о том, что нет больше на свете этого идола, которого он так привык превозносить в песнопениях и ублажать плотью своих первенцев. Люди возятся в кровавом месиве и рвут друг у друга из рук клочки растерзанного кумира, дабы обратить их в реликвии, перед которыми снова можно будет склониться, которым снова можно будет служить.