– Значит, я не знаю, кто я, откуда… – неуверенно произнес пришелец.
– Именно. И из прошлого своего ну абсолютно ничего не помните. Совсем. Один большой провал в памяти. Поверьте мне, такое бывает, – бодро подтвердил Андрей Петрович.
– Выходит, чтобы не попасть в дом скорби, мне нужно самому признать себя сумасшедшим…. Так? – рассуждая как бы вслух, сказал новичок.
– Ай, – махнул рукой Андрей Петрович, – это часть нашей повседневной жизни. Привыкайте.
Новичок ничего не ответил…
Проснулся он оттого, что невыразимо продрог. Все тело ломило от боли, затекла каждая мышца. Тяжело поднявшись на задеревеневших ногах, он с хрустом потянулся. Гос-с-споди, как же у него все болит…
– Это правильно, разомнитесь, – раздался скрипучий голос Андрея Петровича.
– Уже утро, скоро приедет начальство. Вы помните, о чем мы договаривались? – продолжил он.
– Да, конечно, дом скорби… Чтобы туда не попасть, необходимо все отрицать. Ф-фух… – шаря взглядом по серому полу, ответил новичок и затем спросил:
– Послушайте, а где же тот, третий?
– Жена выкупила, – ответил Андрей Петрович, – вы ненароком вздремнули.
– «Ненароком!», «вздремнули!», умеет же интеллигенция красиво соврать! – послышался снаружи уже знакомый женский голос. – Ведь дрых же человек, вполне конкретно дрых, а говорят – «вздремнули!».
Оглянувшись на голос, пришелец, смутившись, опустил глаза. Кровь жарко прилила к лицу, в горле запершило. То ли света стало больше в камере, то ли зрение привыкло, но только теперь он заметил, насколько откровенен был ее наряд… Короткая блестящая полоска, обхватившая бедра, сильные тонкие ноги в чулках, открытый живот и, Господи, он думал, что почудилось, – металлическая сережка. В пупке! Стан обхватывала лишь тонкая полоска материи, плотно, словно перчатка. И все – и вырез, и тело, что проглядывает сквозь тончайшую ткань, и движения ее – размеренные, легкие, когда она какой-то деревяшкой с перекладиной, на которую намотана тряпка, мыла пол…
Как же можно столь очаровательному, пусть и откровенному, даже вызывающему созданию позволять истязать себя столь грубым трудом…
Он бросил еще один быстрый взгляд в ее сторону и застыл, словно зачарованный. Невозможно, решительно невозможно отвести глаза…
О нет, она не была красива… Уж точно не соответствовала тем законам женской грации, что были приняты в его кругу. Вызывающим и где-то даже отталкивающим был ее облик и в то же время, в то же время… Грубая, чувственная сила животной энергией и молодостью дышала в каждом ее движении. Это совершенно парализовало волю, и тело откликнулось само, совершенно не слушая разум.
Девушка тем временем работу свою завершила. Давешний «товарищ старший сержант» с сонным, сердитым лицом окинул равнодушным взглядом коридор. Затем протянул ей… некий предмет, из которого она добыла какую-то… нечто… поднесла его к пламени и… закурила?! Пахло – хоть и диковинным – но табаком. Одна-а-ако.
С удивлением он отметил также, что этот самый партикулярный человек, весьма молодой, кстати, остался хмуро безразличен к выставленным на всеобщее обозрение прелестям этой особы.
Звякнула решетка соседней камеры, и снова воцарилась знобкая гулкая тишина. Только в глубине коридора, там, откуда приходил «товарищ старший сержант», изредка доносились шаги да слышался резкий дребезжащий звоночек.
Утро дало немного света, и Андрей Петрович с удвоенным вниманием следил за своим сокамерником, не переставая думать о глубине внутреннего перевоплощения этого человека.
Действительно, можно научиться говорить в присущей тому времени манере или же вести себя на грани между отчужденностью и высокомерием, но нельзя реагировать на современную моду с таким искренним смущением и удивлением, ежели ты уже хоть раз видел ее. Та непонятная смесь стыда и любопытства, с которой новичок наблюдал за убирающейся барышней из соседнего «номера», напомнила ему, как вместе с друзьями, будучи уже взрослыми людьми, подшучивая друг над дружкой, чтобы скрыть смущение, с ушами, красными от ощущения прикосновения к чему-то запретному, листали замусоленный не одним поколением институтских работников «Плейбой», оставленный когда-то одним из приезжих ученых. Сравнительно невинный по нынешним временам журнальчик, казавшийся тогда воплощением порока.
Да уж, есть над чем поразмыслить…