— Дом? — говорит Поль. — Вы имеете в виду, где я оставил свое сердце?
— Это был слишком личный вопрос? — спрашивает Ренни. Она начинает есть десерт, который оказывается приготовленным из подслащенного мела.
Поль усмехается.
— Большую часть времени я живу на судне, — говорит он. — Там, на Святой Агате. Там бухта лучше. Я здесь всего на пару дней по делам.
Ренни чувствует, что от нее ждут, что она спросит по каким делам, поэтому она не спрашивает. Она решает, что с ним будет скучно. Она встречала таких мужчин и раньше, и единственное о чем они могли говорить, так это их лодки. Суда вызывали у нее морскую болезнь.
— Какое судно? — спрашивает она.
— Вполне быстроходное. На самом деле у меня их четыре, — говорит он, глядя на нее. Теперь ей полагается быть заинтригованной.
— Полагаю, это означает, что вы жутко богаты, — говорит она.
На этот раз он смеется.
— Я сдаю их напрокат, — поясняет он. — Сейчас они все в море. В некотором смысле это геморрой. Я не люблю туристов. Они всегда жалуются на еду и слишком задирают нос.
Ренни, которая тоже туристка, пропускает это замечание мимо ушей.
— Как вы их приобрели? — спрашивает она.
— Здесь можно купить лодку по дешевке. Например, у того кому опротивело море, или у маклеров на пенсии, или у владельцев с которыми случился сердечный приступ и они решили, что слишком много возни карабкаться по снастям. Конечно есть и настоящее пиратство с собственностью.
Ренни не хочет, чтобы он порадовался ее невежеству, но он ей улыбается, собирая загар морщинками вокруг глаз, он хочет, чтобы она спросила, она сдается и спрашивает.
— Люди крадут собственные суда, — говорит он. — Получают страховку, а потом их продают.
— Но вы же никогда этого не сделаете, — говорит Ренни. Она заинтересовалась. Ни золотых серег, ни деревянной ноги, ни крюка на руке, ни попугая. И все-таки что-то есть. Она смотрит на его руки, с квадратными пальцами, рабочие руки, руки плотника, спокойно лежащие на скатерти.
— Нет, — говорит он. — Я никогда этого не сделаю.
Он слегка улыбается, глаза у него светло-голубые, и она кое-что в нем понимает, его намеренную обезличенность. Он делает то же, что и она, уходит в тень, и сейчас ей становиться по-настоящему любопытно.
— У вас есть работа? — спрашивает она.
— Когда имеешь четыре судна, то здесь работа особо не нужна, — говорит он. — Я достаточно получаю с найма. Раньше работал. Был агрономом в Департаменте сельского хозяйства США. Они послали меня сюда советником. Предполагалось, что я расскажу аборигенам, что они тут еще могут выращивать, кроме бананов. Я пробивал красную фасоль. Ловушка в том, что на самом деле никто не хочет, чтобы они выращивали что-нибудь еще, кроме бананов. Но меня никуда больше не пошлют, так что я вроде в отставке.
— А где вы бывали до этого? — спрашивает Ренни.
— Там-сям, — отвечает он. — Во Вьетнаме перед войной, то есть вполне легально. Потом в Камбодже. — Он произносит это, все еще улыбаясь, но глядя ей прямо в глаза, слегка воинственно, как будто ожидая, что она как-то прореагирует, с ужасом или, по крайней мере, с отвращением.
— А что вы там делали? — говорит Ренни любезно, откладывая свою ложку.
— Советовал, — отвечает он. Я всегда давал советы, что вовсе не означает принуждение.
— И что на этот раз? — спрашивает Ренни. Она чувствует себя так, как будто они участвуют в радиопередаче.
Маленькая пауза, еще одна морщинистая улыбка.
— Рис, — говорит он, пристально глядя на нее.
От нее что-то требуется, но она не знает, что именно. Не восхищение, не признание. Может быть от нее вообще ничего не требуется, что было бы к лучшему, поскольку у нее осталось не так уж много, что сказать.
— Должно быть это интересно, — говорит она. Она не просто так пишет очерки, она не дура, знает что есть скрытый фактор. Десять лет назад она бы почувствовала бы себя обязанной ощутить моральное негодование, но это не ее дело. Люди оказываются вовлеченными в неподконтрольные себе вещи, сейчас ей уже в пору это знать.
Он расслабляется, откидывается на спинку кресла. Она прошла испытание, какое бы оно ни было.
— Когда-нибудь я вам об этом расскажу, — говорит он, замахиваясь на будущее, что ей уже не по плечу.
Комната Ренни в «Сансет Инн» обклеена обоями в мелкий цветочек, голубой и розовый, под потолком, пятнадцати футов вышиной, несколько бледно-оранжевых подтеков. В голове кровати, односпальной, узкой, покрытой шинельным белым покрывалом, висит картина с зеленой дыней, разрезанной так, что видны семечки. Над кроватью — собранная москитная сетка, не такая белая, как покрывало. На ночном столике рядом с кроватью накомарник в блюдце, коробка спичек и лампа с абажуром из гофрированной бумаги. Лампа представляет собой наяду, которая в поднятых над головой руках держит лампочку. Грудь ее полуоткрыта, на ней гаремный жакет, расстегнутый спереди. Края его скрывают соски. В ящике ночного столика еще две москитных палочки в коробочке с этикеткой…