П у ш к и н. Не знаю. Как прекрасна эта ночь, окутывающая нас в сумрак, и в вышине светлая, звездная, — что же это, скажите, вы знаете?
К е р н. Я думаю, это счастье, и ничего лучше не бывает во всей Вселенной.
П у ш к и н. Да, счастье, которое пробуждает слезы и вдохновение.
К е р н. Нас зовут.
П у ш к и н. Зачем вы уезжаете? Только-только мы с вами… разговорились.
К е р н. Прасковья Александровна опасается…
П у ш к и н. Что я влюблюсь в вас?
К е р н. Нет, что я влюблюсь в вас, и тогда уже никому не удастся меня вернуть к мужу.
П у ш к и н. Как это было бы восхитительно!
К е р н. Помимо вас, когда я уезжаю к родителям в Лубны или к родным сюда, — это всегда предел в моих отношениях с мужем. Меня отпускают во избежание худшего — с тем, что это отдушина для меня, с тем, чтобы отец, а ныне моя тетушка образумили меня и вернули к мужу. От меня же всего можно добиться лаской и состраданием, на что не способен мой драгоценный супруг.
П у ш к и н. Но ваш отец и ваша тетушка, возможно, правы, хотя бы отчасти, иначе бы вы их не послушались.
К е р н. Можно и так рассудить. Я думаю, император Александр Павлович отчасти прав, отправив вас сначала на юг, где новизна впечатлений сказалась столь благотворно на развитии вашего таланта, затем в деревню, где в тиши уединения созрела ваша поэзия, сосредоточились мысли, душа окрепла и осмыслилась. Но, как вы не можете благословить ваше изгнание, так и я не могу — мое заточенье.
П у ш к и н. О, благодарю!
К е р н. За что?
П у ш к и н. За слова, по которым я вижу, что вы думали о моей участи. Вы удивительны! Вы божественны!
4
Рига. Дом военного коменданта генерала Керна Е.Ф. Гостиная, в которой Ермолай Федорович, сидя в кресле с полусонным видом, курит, и комната, в которой Анна Вульф и Анна Керн расхаживают в тревоге.