Он живой и светится
Обои в комнате были грязно-апельсинового цвета. Их поклеили летом восемьдесят второго года, а где-то через пять лет они принялись ветшать, просвечивать и истончаться. Однажды утром я заметил, что сквозь лжеапельсин проступают буквы - обои, как было тогда (не знаю, как это делается сейчас) заведено, наклеивались на газету. Я проспал в этой комнате остаток детства, всю юность и значительную часть молодости - причем прореха с буквами находилась прямо у изголовья. Каждое утро, только проснувшись, я подолгу всматривался в неясный палимпсест. Году примерно к восемьдесят девятому обои окончательно поистерлись, и я, наконец, сумел разглядеть, что за послание под ними скрывается.
Это была телепрограмма на какой-то из будних дней восемьдесят второго года - кажется, из «Вечерки».
Та сетка вещания больше напоминала просроченную накладную с убыточного предприятия. (Впрочем, грохот, с которым перещелкивались программы в телевизоре типа «Рекорд», тоже скорее наводил на мысли о станочной работе, нежели о проделках шоу-бизнеса. Переключатель то и дело ломался, на его месте возникал неудобный, как заноза, штырь, ведущий куда-то вглубь телевизора. Штырь приходилось поворачивать плоскогубцами.) На весь этот ТВ-парк Юрского периода приходился только один художественный фильм - точнее, утомительный телеспектакль «Операция на сердце» по А. Софронову, я смотрел его, кажется, как раз году в восемьдесят втором, помню усталые взгляды Жженова, больше не помню ничего. Было в этой мумифицированной программке что-то лавкрафтианское - как будто протерлась ткань времен и повеяло черт знает чем. Впрочем, в восемьдесят девятом году я Лавкрафта не читал.
Еще через несколько лет в доме моем, как поется в одной песне, поселился ремонт, и дыра в эфирное прошлое была наглухо заделана. Однако я, видимо, слишком много времени проспал с программой нос к носу, и это определило мои отношения с телевизором на всю жизнь.
Я всегда с некоторой настороженностью относился к людям, которые не держат дома телевизора. Точнее, меня удивляла та гордость, с которой они об этом говорят. Такое чувство, что фактом отказа человек спас гектар амазонского леса. Все почему-то до ужаса опасаются так называемой промывки мозгов, хотя, на мой взгляд, известная промывка мозгов для нормального человека - вещь столь же естественная, как чистка зубов.
(Это как с принципами. Почему-то всегда, когда люди в невоенное время заводят речь о принципах, это обязательно бывает связано с чем-то малосимпатичным, и искомый «принцип» становится сразу похож на комплекс, возведенный в мораль. «У меня принцип - никогда не давать в долг, не прощать опозданий, не доверять бабам» etc.)
Я-то всегда любил телевизоры - именно так, во множественном числе. Телевидение как процесс меня практически не занимало. В одной философической брошюре прямо сказано: «Стоит вещи утратить свое конкретное практическое применение, как она переносится в сферу психической практики». Мои отношения с телевизором строятся ровно по этой схеме.
Строго говоря, я от телевещания никак не завишу. Мне, в общем, не нужны сериалы, новости, MTV, полуночная софт-эротика. Я практически никогда не смотрю футбол, мне не сдался вокресный вечер с Владимиром Соловьевым. Я не вижу для себя большой необходимости в кинопоказах канала «Культура» или рассветных сеансах социалистического трэша. В принципе, даже без интонационных пируэтов Виталия Вульфа я могу прожить.
Тем не менее телевизор практически не выключается. Мне, как садовнику из книжки Косинского, всегда нравилось смотреть Его - причем в данном случае это даже не метонимия.
Я всегда воспринимал телевизор как вещь, которой ты обладаешь, но не контролируешь. Телевизор в этом смысле служит хорошей, а главное замечательно двусмысленной иллюстрацией к двум любимым проблемам современного общества - потребление и контроль. Ты смотришь телевизор, а телевизор смотрит тебя. Он живет самостоятельной жизнью - поэтому один и тот же фильм приятно смотреть несколько раз.
Связанные с телевизором психические практики, естественно, могут быть самыми разными. Например, мой знакомый, московский фотограф Женя Нестеров, использует телевизор как аквариум - с отключенным звуком что-то неторопливо движется за стеклом. Впрочем, чувство блаженного отупения, которое может дать телевизор, очевидно и хорошо всем знакомо. Куда интереснее проследить за тем, как телевизор ведет себя в часы бессонного отчаяния. Согласно известной фитцджеральдовской жалобе, в ночных потемках души часы всегда показывают три утра.
Вот тогда-то и включается телевизор. Как ни странно, он очень вовремя и кстати - в эти часы репертуар становится, как правило, особенно странен и бесплотен, это уже даже не фильмы и передачи, но какие-то незнакомые формы жизни.
Чистота подобного телевизионного эксперимента легко достигается в гостиницах - особенно в странах, чьих языков ты не знал и уже вряд ли узнаешь. У Янки была строчка в песне - «и телевизор с потолка свисает». До меня только недавно дошло, что это никакой не депрессивно-художественный образ, а элементарная зарисовка с натуры. В забытых Богом гостиницах телевизор действительно в целях экономии жилой площади бывает приторочен к самому потолку. Непонятно, правда, где это наблюдала Янка.
У Бодрийяра в книжке про Америку был хороший образ - в пустом гостиничном номере оставили включенный телевизор, и он себе вещает в пустоту. Я уже не помню, какие выводы Бодрийяр из этого сделал, скорее всего, по обыкновению, неутешительные, что-нибудь насчет подмены реальности и конца иллюзии. С помощью книг, статей и всевозможных инсталляций телевизор был бессчетное количество раз провозглашен агентом отчуждения. В общем, все это было вполне справедливо и остроумно, мне только не нравится эта интонация жалобы - дескать, мы смотрим телевизор, а телевизор смотрит нас (лучшая пьеса Сорокина «С Новым годом!» была написана как раз по этому поводу; впрочем, там угроза, исходящая от телевизора, не вызывала уже никаких сомнений). Что дурного в том, что телевизор смотрит нас? Пусть смотрит.
Телевизор так или иначе имеет дело со смутной надеждой, причем не пойми на что.
Надежда - это то, с чем нельзя взаимодействовать, поэтому, например, в технологии web 2.0 есть все, кроме нее. А в телевизоре это еще осталось. Всегда же остается шанс, что сейчас кто-то начнет ругаться матом, как питерский художник Сережа Сонин на прямом эфире у Полотовского, скидывать с себя одежду или на худой конец просто сбежит из студии. Зачем это нужно, не очень понятно - однако же смежные области искусств таких надежд уже практически не поставляют. В этом смысле телевизор напоминает даже не аквариум, но скорее холодильник - тяга к пульту сродни похмельному броску на кухню.
Но, разумеется, как справедливо выражался Виктор Олегович Пелевин, «пива в холодильнике не оказалось».
Шустрое моделирование реальности
2000 год. Шестой километр Рублево-Успенского шоссе. Жуковка. Вечер. Трасса абсолютно пуста. Напротив, у пешеходного перехода, стоит брюнетка. Ей надо перейти дорогу - но она почему-то стоит на месте. В руке у девушки - микрофон. С «моей» стороны Рублевки, наизготове - ее оператор. Они чего-то ждут. Девушка видит, что я заинтригован, и объясняет. «Понимаете, я должна сказать в камеру: "На Рублевке нет места пешеходам. Самую дорогую трассу мира невозможно перейти ни днем, ни ночью". А машин нет совсем». Она улыбается.
У нее действительно был повод для улыбки. Из такого вот мелкого невинного вранья, отправленного в эфир очаровательными брюнетками, блондинками, шатенками, и складывается образ Рублевки - недоступной и желанной. Где нет места пешеходу - как, впрочем, и любому другому человеческому инвалиду. Где цветут сады Семирамиды, жарится драгоценная дорада, на частных верандах поют Элтон Джон и Патрисия Каас, и можно встретить живую Ксению Собчак и всамделишного Никиту Михалкова.