Сегодняшний текст, не правда ли?
Однако вопросы поставлены почти сто лет назад. И так и не разрешены.
Нам не оставлено иного выхода, как попытаться нарушить - или, если не бояться слов, сломать - очень долгую традицию российского образования по предмету «Словесность», или «Литература». На нее и замахиваюсь.
Потому что все восклицания учителей-литераторов насчет того, что уменьшение часов литературы есть удар по формированию духовной сферы человека, полны недоговоренностей. Ситуация же такова - программные произведения (практически наше все) в каждом классе читают единицы. Остальные заканчивают среднее образование, не прочитав ни «Горе от ума», ни «Капитанскую дочку», ни «Мертвые души», ни «Войну и мир», ни романы Достоевского. Каждый год 22 июня, вслед за выпускным балом, сильно пополняется тот слой общества, который лишен - частично или полностью - второй после родного языка общенациональной скрепы. В этом - огромное отличие не только от российского общества конца ХIХ - начала ХХ века (люди, кончавшие гимназию или реальное училище, Пушкина и Гоголя читали), но даже от более или менее интеллигентной среды 60-90-х годов: возрастные слои не были так разъединены в этом именно отношении.
Потому что чего вообще-то мы, культурное сообщество и служащая обществу (так ведь?) власть, хотим, включая литературу в число школьных предметов? Того, наверное, чтоб этот учебный предмет прежде всего знакомил подрастающих сограждан с основным корпусом произведений отечественной словесности, имеющих статус общепризнанного культурного наследия. Мы, соотечественники, принимаем за аксиому (и, я полагаю, не без оснований) то широко распространенное мнение, что человек, вовсе не знакомый с этим корпусом или знакомый лишь понаслышке, оказывается лишенным чего-то, невосполнимого другими средствами. В какой-то степени сюда относится нравственный потенциал, заложенный в этом отобранном культурой корпусе (взрослых литература не «воспитывает»; до 16-ти же лет очень даже воспитывает) и эстетические представления, которые формируются при знакомстве с классикой.
Современные уроки литературы мало работают на эту аксиому. По большей части - это уроки начального литературоведения. При достаточной изворотливости (а кто же изворотливее школяра?) можно про «типы» и проч. у классика ответить на пятерку, не прочитав ни строки самого классика.
Традицию пытались сломать в 1910-е годы, когда Россия была на подъеме реформаторства. Статья Б. М. Эйхенбаума, одного из умственно бесстрашных людей того времени, «О принципах изучения литературы в средней школе» (за сто лет не устарело и название) начиналась словами о необходимости коренной реформы - сразу брала быка за рога.
Когда появились в российских гимназиях учебники «по истории русской словесности, - писал в 1915 году Эйхенбаум, - выучивание учебника стало методом изучения литературы. Задачи учителя как будто упрощались и облегчались, и в то же время ученики знакомились с чем-то близким к научному пониманию. Из чисто справочных пособий учебники превратились в объемистые руководства, где каждый автор и каждое произведение рассматривались с различных сторон. Тут можно найти параграфы, излагающие содержание и "основные мысли", определяющие "историческое значение" и т. д. Эти учебники, какими бы авторитетными специалистами они не составлялись, с нашей точки зрения, все одинаково вредны или, в лучшем случае, не нужны для средней школы».
Идущая с конца ХIХ века, эта школьная традиция псевдонаучного изучения литературы на уроках в самом уродливом виде вернулась в 1930-е годы (после экспериментов бригадного метода и проч.) в образование и закрепилась в нем. А затем столкнулась с беспомощной эклектикой постсоветской школы. И оставленные в незыблемости столетней давности принципы в эпоху интернета дали поистине чудовищные всходы.
Не читая ни строки программной классики, но легко овладев возможностями интернета (он, как известно, лопается от рефератов по всем вопросам), школьники могут сегодня накатать сочинение на любую тему - хошь про Горького, хошь про Платонова, хошь про Солженицына, где на месте все «основные мысли» и «историческое значение». Уже не поток - потоп информации, не нуждающейся в самой литературе. Школьное литературоведение открывает бескрайний простор для скучнейшего пустословия и краснобайства, приучает к демагогии. И я согласна - в такой ситуации ничего не оставалось, как выкинуть сочинение из экзамена на аттестат зрелости.
Дело в том еще, что в других школьных дисциплинах материал для усвоения содержится в самом учебнике: прямо из учебника мы узнаем не только нечто о теоремах в геометрии и законах физики, но и сами эти теоремы и законы. А учебник литературы в старших классах отделен от литературы: «Мертвые души» в нем не содержатся. Литература находится вовне даже физически (частично, обрывками помещена в хрестоматии). Получается, что на уроках литературы надо усваивать не литературу, а какие-то пространные рассуждения о ней.
Когда-то меня поразило отличие экскурсовода в знаменитом чикагском музее от наших, даже самых профессиональных. Он указывал группе посетителей на какую-либо деталь в одном из «Стогов» Клода Монэ - и замолкал, созерцая создание художника вместе с экскурсантами. Эти короткие пояснения с длинными паузами повторялись от картины к картине. Наша школа музейных экскурсий иная: засыпают зрителя в лучшем случае квалифицированными интерпретациями, не давая возможности сосредоточиться на индивидуальном созерцании.
Не оставлять человека наедине со своими мыслями и впечатлениями, безостановочно обрабатывать его сознание - это, несомненно, оставленная в наследство черта советского типа общественных отношений. Пластическим его выражением служит, на мой взгляд, знаменитая гигантская женщина, размахивающая по воле Вучетича мечом над Мамаевым курганом. Водруженная или, скорее, нахлобученная на курган, она господствует над огромным пространством и лишает тех, кто идет к кургану, возможности сосредоточения (испытала на себе; не удалось когда-то остаться наедине с мыслями о том времени, когда отец рядовым пехотинцем удерживал вместе со всеми правый берег Волги, ни секунды не надеясь выйти из битвы живым). Подавляя естественные личные чувства, скульптура навязывает появляющимся в радиусе ее действия людям общее для всех возбужденное изумление перед масштабом содеянного: ишь ты! вот это да! Чистая величина, без мысли, без эмоций, почти физически угнетающая.
Точно так же сама плотность литературоведения, вываленного на страницы учебника, настраивает учителя на беспрерывное впихивание в головы учащихся этих продуктов весьма средней рефлексии. Но речь сейчас в первую очередь не об учебнике и даже не о том, как сделать, чтобы большинство (а не замечательное меньшинство) учителей было «на уровне», а о месте произведений русской литературы в российской школе.
Как, интересно, усвоить все эти интерпретации, если ты саму книгу не читал и читать не собираешься? («Что я, мыла объелся - "Войну и мир" читать?»)
Секрет ларчика, который просто открывался, был объявлен еще в 1915 году, но мы, как известно, долго запрягаем; а потом либо быстро едем невесть куда, либо никуда не едем, а напряженно ищем свой особый, ни у кого, оборони Бог, не заимствованный путь. «Совершенно необходимо, - писал Б. М. Эйхенбаум, - чтобы текст каждого изучаемого произведения прочитывался в классе, хотя бы частями, потому что никакой пересказ, никакая "характеристика" не может заменить текста». Прибавить к этому нечего.
Советская власть, выстроившая идеологическое общество, не могла оставить человека наедине с дореволюционными текстами. Вернув в середине 30-х годов классику в школы и освободив ее вроде бы от определений типа «"Горе от ума" - барская пьеса», а «"Мертвые души" - выражение идей мелкопоместного дворянства», она все равно десятилетиями обламывала литературу в школьном преподавании на свой лад, навсегда отвращая от Пушкина и Лермонтова. Только тогда об этом помалкивали, а сейчас говорят вслух. Учителей же, которые способны вызвать и усилить любовь к классике, и тогда, и теперь - по несовершенству рода человеческого - было, есть и будет меньше, чем иных.