Мальчик мой, я тебя никогда не забуду.
Это было невозможно смешно и по-нарошку прекрасно. Так не бывает.
Плохое началось значительно позже.
… Не знаю, есть ли сейчас такие программы - но раньше были. Отряжалась съемочная группа, приезжали бравые крепкие мальчики в тугих джинсах и с закатанными рукавами в обезьянник, забитый проститутками, и снимали их, как животных, через клетку. Некоторые нарядные девочки вели себя развязно (а что бы мы делали, если бы нас так снимали), некоторые хихикали, третьи закрывали лица волосами или руками. Журналистов, понятно, особенно интересовали те, которые закрывались. Трюк был прост, как объятье. Девушек выпускали из клетки с условием, что они покажут лицо. Девушки лицо показывали и выходили. Клетка постепенно пустела. В конечном счете в середине загона оставалась только одна. Но она была дикая. Не знаю, тыкали ли ее палками, как загнанную лису, но девушка не сдавалась. Когда уговаривать ее глумливо-дружеским тоном телевизионщикам надоело, двое мужчин вошли в клетку и стали отрывать ее руки от лица. Девушка была сильная, но ребятам очень уж, видимо, хотелось сделать хороший сюжет и картинку… Поэтому когда проститутка поняла, что все бесполезно, от отчаяния, от унижения, от всего этого «некуда бежать», - она сама отняла руки от глаз, носа и рта и стала бросаться на пруться с искаженным лицом, крича в объектив исправно выполнявшего свою простую работу оператору: «Ну снимай, сука, снимай! На! На!» Оператор внял ее крикам и сработал профессионально: камера наехала, взяла крупный план, установила резкость. Снимали ее так секунд 10 (это очень много для экранного времени). Потом отпустили.
В общем, ни одного сутенера не показали. Которые, разумеется, были. И это понятно. Серьезного человека и найти трудно, и последствия могут быть неприятными (могут и припугнуть, да и камеру разобьют, потом - отчитывайся, пиши бумажки)… А девочки в клетке были бесправны, как овцы и обезьянки, с ними можно было делать все что угодно. Особое наслаждение тугим мужикам в плотных джинсах, наверное, доставляла мысль, что теперь ее опознают в родном маленьком городке. Например, мама. Сейчас сидящая у телевизора. Ну а как, собственно, еще можно бороться с таким позорным явлением? Вот и я об этом… Выключит мама ящик, посидит, как во сне, выйдет на кухню, включит чайник, постоит у плиты, возьмет полупустое мусорное ведро, выйдет на лестничную клетку, а ей навстречу соседка. И так радостно: «Тамара Георгиевна, а я сейчас вашу Настеньку видела. А говорила, что секретаршей работает». И у самой глазки блестят. Работает, милая, работает.
Видимо, мало было той девочке в клетке - и ментов, и клиентов, и сутенеров, недоставало только позора на родине, вот теперь и позор на лестничной клетке будет (чтоб уж точно не выползла, чтоб увязла). Все правильно.
В общем, так и насиловали. И хозяева, и журналисты, и клиенты, и зрители (одним из которых был я), и гипотетическая соседка Тамары Георгиевны.
И все это называлось - делать и смотреть телевизор.
Больше я таких программ не смотрел.
Я не хочу быть насильником. Умею, но не хочу.
… И опять приходит гроза с северо-запада, сначала кучерявая, потом синюшная, плоская. Погромыхивает. Скребет лиловым брюхом крышу ближнего дома. Сейчас прольется. И становится мне хорошо. Потому что нет никого рядом со мной, и клетки нет, и банки нет, и рыбки, и мента, и хозяина.
И спать очень хочется.
Очень хочется спать.
… Ибо лучше смотреть телевизор - без тикающего рядом большого влюбленного кузнечика и социального жира. Лежать, обнявшись, с собакой (собака на локте, пульт в этой же руке), и случайно - под набухающие по мере засыпания быстрые телевизионные голоса - по слабоумию - присопеть. Когда я уже начну различать резкие горы и облака, тупая моя собака начнет ворочаться, устраиваясь поудобней, повернется на один бок, нажмет лапой на кнопку - и по экрану побежит - чуть наискосок - белый теннисный мячик. Собака повернется на другой бок - и он, уже поголубевший, выскочит наперерез машине из старого французского фильма, - собака вздохнет и положит на пульт голову - и полетит вниз и вниз по отвесной ослепительно-белой стене мой последний - ярко-розовый и золотой.
Только этого я уже не увижу.
Хотим длиннее
Их звали одинаково, Саша и Саша, и у них могло бы получиться что-то серьезное.
Конечно, это все бабушка надвое насчет серьезного - то ли дождик, то ли снег, и сердцу девы нет закона. Но мне казалось, да и ему казалось. И ей, наверное, тоже.
Саша был из тех мужиков, которые до старости - Саша. Саша, Сережа, Валера. То, что называется «рукастый», то, что называется «с головой». Это такая порода людей, очень хорошая на самом деле, всеми любимая. Представьте: мужик, который может и пианино на пятый этаж занести и потом, утирая лоб, сесть и сыграть польку или там чего. И знает, что такое Мандельштам, хотя наизусть стесняется.
С Сашей, которая она, было сложнее. Она знала не то что Мандельштама, а даже Драгомощенко, Парщикова, Елену Шварц и Ольгу Седакову. И Свету Литвак читала. Хотя нет, тогда еще не было Светы Литвак, и Воденникова тоже не было. Саша была мила, и даже когда она ходила не в белых носочках, все равно казалось, что она в белых носочках, трансцендентально, и спина, как скрипочка, и притом - русская, из старой, чудом уцелевшей семьи, с отчеством каким-то поразительным, вроде Прохоровны или Ульяновны.
К жизни она относилась серьезно и очень ее боялась.
Если смотреть социологически, то Саши были друг для друга чем-то вроде замка и ключа. Кто кого должен был открыть - это, конечно, вопрос. Саша мог отворить Сашей дверь в то настоящее замандельштамье, которое называется современной культурой - а ему было туда интересно. Саша, в свою очередь, мечтала о том, чтобы у нее все в жизни было улажено, уложено, собрано и куплено. Мечта, в общем, законная.
Они встречались где-то полгода, целомудренно сближаясь, но все никак не переходя «известную грань». Для тех времен - да, я забыл обозначить время, так вот, времена были те еще, - это было что-то невероятное. На фоне полного развала всего и вся, упадка и гибели, - и такое постоянство.
Разумеется, все были в курсе, и обсуждали, особенно девочки. Обсуждался в основном один вопрос - как и когда это у них произойдет, и как они будут счастливы. В последнем, вопреки обычному женскому зложелательству, никто почему-то не сомневался.
Расстались они в середине девяносто второго, без объяснений. Вроде даже и не ссорились, но что-то такое произошло, после чего - все.
Все терялись в догадках. В конце концов выяснилось, что они, наконец, решили попробовать - и все было как-то ужасно.
Девочки быстро пришли к выводу, что виноват Саша. Мальчики решили, что Саша - дура.
Правда выяснилась после того, как Саша с подругой моей тогдашней супруги - звали ее Светочкой - слегка посидели за рюмочкой девического чая.
Светочка оказалась болтливой. Рассказала она следующее.
Саше, наконец, надоело целомудренное сближение, и он поставил вопрос почти прямо. Нет, не совсем прямо - он все-таки знал, что такое Мандельштам. Он пригласил ее к себе на романтический вечер. С расчетом на романтическую ночь, потому что сколько ж можно.
Саше к тому моменту тоже надоело ждать. Так что она подготовилась к неизбежному, надела лучшую блузочку и белые носочки и пришла отдаваться.
Саша тоже подготовился по-серьезному. Несмотря на тяжелые годы, был стол, бутылка шампусика и даже какие-то розы.
- И ты представь, - рассказывала дальше Светочка, выпучив карие очи, - вот они сидят, ну там все хорошо, они то-се, и вдруг она вспоминает, что сегодня серия. Она спрашивает осторожно про телевизор. А этот урод говорит: у меня его нет, и вообще что за дела. Представляешь, урод? Ну, она, конечно, ушла. Не пропускать же. А этот обиделся.