ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Приемная в королевском дворце. Справа и слева — два письменных стола, поставленных таким образом, что между ними остается много свободного места. Перед каждым столом кресло для посетителей. Посредине задней стены — дверь. Часы показывают начало двенадцатого; видно но освещению, что дело происходит ясным солнечным утром. Семпроний, щеголеватый и еще сравнительно молодой, сидит в профиль к зрителю за столом слева и разбирает королевскую почту. Памфилий, более пожилой, сидит за столом справа, тоже профилем к зрителю, и, откинувшись в кресле, читает утреннюю газету, которую он взял из лежащей перед ним объемистой пачки. Некоторое время оба молча занимаются своим делом. Затем Памфилий откладывает газету и, пристально поглядев на Семпрония, начинает разговор.
Памфилий. Кто был ваш отец?
Семпроний (удивленный). А?
Памфилий. Кто был ваш отец?
Семпроний. Мой отец?
Памфилий. Да. Кто он был?
Семпроний. Ритуалист.
Памфилий. Не о том речь. Меня не интересует его религия. Меня интересует его профессия. II его политические взгляды.
Семпроний. Он был ритуалист по профессии, ритуалист в политике, ритуалист в религии — неистовый, страстный, твердолобый ритуалист с головы до ног.
Памфилий. Иными словами, он принадлежал к духовенству?
Семпроний. Ничего подобного. Его специальностью была организация парадных зрелищ. Он устраивал карнавальные шествия, торжества по поводу избрания лорд-мэра, военные смотры, массовые процессии и тому подобное. Он был распорядителем двух последних коронаций. Благодаря этому я и получил место во дворце. Все члены королевского дома отлично его знали: он ведь находился за кулисами, вместе с ними.
Памфилий. Находился за кулисами и тем не менее верил в реальность королей!
Семпроний. Да вот, представьте. Верил от всей души.
Памфилий. Несмотря на то, что он сам изготовлял их?
Семпроний. Именно. Что ж, по-вашему, пекарь, который сам выпекает священные облатки, не может искренне верить в святое причастие?
Памфилий. Никогда не задумывался над этим.
Семпроний. Мой отец мог бы зарабатывать миллионы в театре или в кино, но он об этом и слышать не хотел, потому что на сцене и на экране изображается то, чего на самом деле никогда не было. Он еще мог согласиться на постановку крестин Елизаветы в «Генрихе VIII» Шекспира, поскольку они действительно происходили когда-то. И потом тут все-таки празднество в честь царственной особы. Но оформлять какой-нибудь романтический вымысел — это уж нет, ни за какие деньги.
Памфилий. А вы никогда не спрашивали, что он в глубине души обо всем этом думает? Хотя едва ли: отцу не задают вопросов личного свойства.
Семпроний. Дорогой Пам, мой отец вообще никогда не думал. Он даже не знал, что значит думать. Впрочем, это мало кто знает. Он умел смотреть — да, да, попросту смотреть обоими глазами; и у него было своеобразно ограниченное воображение. Понимаете, он не способен был вообразить то, чего никогда не видел; но уж то, что он видел, легко становилось в его воображении и божественным, и священным, и всеведущим, и всемогущим, и непреходящим, и наделенным всеми самыми невероятными качествами, — было бы только блеску побольше да погромче бы звучал орган или гремела медь полковых оркестров.
Памфилий. Вы хотите сказать, что он жил только впечатлениями, полученными извне?
Семпроний. Совершенно верно. Он никогда не узнал бы никаких чувств, если б в детстве ему не пришлось любить родителей, а в зрелых годах — жену и детей. Он никогда не приобрел бы никаких знаний, если бы его не обучили кое-чему в школе. Он не умел сам себя занять и должен был платить кучу денег разным людям, которые занимали его играми и развлечениями такого сорта, что я бы, кажется, сбежал в монастырь, только бы спастись от них. Все это, так сказать, входило в ритуал; он каждую зиму ездил на Ривьеру, точно так же как каждое воскресенье ходил в церковь.
Памфилий. А кстати, он жив еще? Я бы хотел с ним познакомиться.
Семпроний. Он умер в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, от одиночества.
Памфилий. То есть, как это от одиночества?
Семпроний. Он не мог ни минуты оставаться один; это для него было смертельно. Ему требовалось, чтобы вокруг всегда были люди.
Памфилий. Вот как! Это очень приятная, очень трогательная черта! Значит, он все-таки был способен на непосредственные движения души.
Семпроний. Ни в малой степени. Он никогда не разговаривал со своими знакомыми. Он только играл с ними в карты. Обмениваться мыслями у них было не в обычае.
Памфилий. Чудаковатый, видно, был старик.
Семпроний. Не настолько, чтобы это бросалось в глаза. Таких, как он, миллионы.
Памфилий. Но как все-таки случилось, что он умер от одиночества? Уж не угодил ли он в тюрьму?
Семпроний. Нет. Его яхта наткнулась на риф и затонула где-то к северу от Шотландии; ему удалось выплыть, и его прибило к необитаемому острову. Все его спутники погибли, и прошло целых три недели, прежде чем его подобрали. За это время бедняга успел впасть в тихое помешательство, от которого так и не оправился, — просто из-за того, что ему не с кем было сыграть в карты, некуда было пойти к обедне.
Памфилий. Дорогой мой Сем, на необитаемом острове не страдают от одиночества. Помню, еще в детстве матушка ставила меня на стол и заставляла читать наизусть стихи на эту тему. (Декламирует.)
Лежать у волн, сидеть на крутизне,
Уйти, мечтая, в дикие просторы,
Где жизнь вольна в безлюдной тишине,
Куда ничьи не проникали взоры,
По козьим тропкам забираться в горы,
Где грозен шум летящих в бездну вод,
Подслушивать стихий мятежных споры, —
Нет, одиноким быть не может тот,
Чей дух с природою один язык найдет.
Семпроний. А вот это-то и было в моем отце самое удивительное. Все, что называется природой — ну там лесная тишь и тому подобное, — для него не существовало. Только искусственное оказывало действие на его чувства. Природа всегда казалась ему нагой; а нагота вызывала в нем отвращение. Он бы и не взглянул на лошадь, мирно пасущуюся на лугу; но та же самая лошадь, в роскошном чепраке и сбруе гарцующая под всадником на параде, могла привести его в восхищение. То же и с людьми: он попросту не замечал их, если они не были разодеты в пух и прах, набелены, нарумянены, украшены париками и титулами. Святость духовной особы заключалась для него в пышности облачения, красота женщины — в роскоши ее наряда и блеске драгоценностей; сельскому ландшафту придавали прелесть в его глазах не холмы и рощи, не синий дымок, зимним вечером вьющийся над хижинами, а храмы, дворцы, беседки, узорные ограды парков и террасы загородных вилл. Представьте же, каким ужасным местом должен был показаться ему этот остров! Пустыня! Он там чувствовал себя глухим, слепым, немым и беспомощным! Встреться ему хоть павлин во всем великолепии своего распущенного хвоста, это могло бы спасти его рассудок; но из птиц там водились только чайки, а в чайках нет ничего декоративного. Наш король мог бы провести на этом острове тридцать лет, живя лишь собственными мыслями. Вам для полного благоденствия понадобилась бы только удочка, мяч и набор клюшек для гольфа. Я, подобно посетителю картинной галереи, наслаждался бы зрелищем восходов и закатов, сменой времен года, вечным чудом постоянно обновляющейся жизни. Разве можно соскучиться, глядя, как сбегают ручьи с гор? Но мой отец умудрился сойти с ума среди красот природы, потому что для него они были лишены смысла. Говорят, там, где ничего нет, король теряет власть. Для моего отца оказалось, что там, где ничего нет, человек теряет разум и гибнет.