– Точно о Марке Ефимовиче никто ничего наперед не знает. Он – человек непрограммируемый.
Мне повезло. Когда я отыскал флигелек, Ренч оказался там.
Он сидел один в крошечном своем кабинетике и пребывал в задумчивости над белым листом бумаги, одиноко лежавшим на старом письменном столе с зеленым сукном, дырявым, обильно заляпанным чернилами всех цветов и оттенков.
Этот стол и обшарпанные обои, выцветшие, в подтеках, составляли разительный контраст с одеждой хозяина и некоторыми вещами, явно принадлежавшими Ренчу. По летнему времени Ренч был одет в легкий светло-коричневый с мягким золотистым оттенком костюм, который сидел на нем так, словно был не сшит, а отлит по фигуре владельца. Тонкая рубашка с только вошедшим тогда в моду квадратным воротником была тоже золотистой, с едва заметным бежевым крапом. А галстук, узел которого представлял собой идеальный равнобедренный треугольник, в резкую желтую и коричневую полосу, словно последний хорошо продуманный мазок, завершал картину, связывая костюм и рубашку в единую цветовую композицию.
Я представился, подал свои бумаги. Ренч недовольно пошевелил губами. Рот у него был несообразно велик, и губы целиком не поднимались и не опускались, движение передавалось медленно от одного края рта к другому, будто розовый червяк переползал под носом. Он явно был раздосадован, что я вклинился в таинственный ход его мыслей, и не предпринял ни малейшего усилия, чтобы скрыть досаду.
– Вас кадровики направили или сами напросились?
– Сам напросился, чтоб направили.
Шутливый мой тон он отверг недовольным взглядом маленьких круглых глаз, глубоко посаженных и со всех сторон обложенных мешочками и складками кожи. Взгляд этот говорил, что Ренч решает про себя – сразу выгнать очередного болвана или соблюсти положенные формальности. Я выдержал этот посланный снизу вверх взгляд, не отводя глаз. Ренчу, видимо, это еще больше не понравилось, он продолжал сверлить меня круглыми глазками, надеясь, должно быть, что я все-таки стушуюсь. Мне надоел этот глазной поединок, да и стоять надоело, и хотя он все еще не предложил мне сесть, я взял стоящий у стены стул, с грохотом пододвинул вплотную к столу и нарочито небрежно плюхнулся на него.
Лицо Ренча изобразило крайнюю степень презрения. Он подпер рукой непропорционально большую голову, поскреб загорелую лысину короткими волосатыми пальцами и тихим голосом спросил:
– Вы, видимо, надеетесь, что разговор у нас будет долгим?
– Не знаю, – ответил я как можно спокойнее и даже руками развел. – Я лично изложил все, что хотел, дальнейшее зависит от вас.
– А вы понимаете, что в моей лаборатории совсем не так просто работать? – резанул он ледяным тоном.
– Конечно! – сказал я. – Здесь работа куда более сложная, чем у счетовода на скотном дворе.
Ренч самодовольно хмыкнул, впервые за время нашего разговора подобие улыбки проползло по длинному его рту. Он поднял со стола листок белой прекрасной бумаги, повертел его в коротких пальцах, будто сомневаясь, стою ли я этого листка, но потом все же передал его мне.
– У вас ручка есть?
– Есть.
– Запишите условия задачи.
Я записал. Задачка оказалась элементарной.
– Можно сразу? – спросил я.
– Нет, нет, подумайте, не спешите.
Теперь была моя очередь хмыкать.
– Над такими задачками я думал, может быть, на третьем курсе. Да и то, пожалуй, только в первом семестре.
– Ну-ка! Ну-ка!
Он встал со своего места, обошел стол и навис надо мной, щекоча дыханием щеку.
Задачку я расколол в мгновение ока. С записью всех выкладок на нее ушло минут пять.
– Лихо! – сказал Ренч и, оторвавшись от стола, заходил по кабинетику, похрустывая пальцами. – А вот такую?
Он взглянул на меня, и в кругляшках его глаз мелькнуло что-то вроде сочувствия. Мне даже подумалось, что Ренч сам теперь хочет, чтобы и со следующей задачей я справился. Новую, однако, он выдал намного сложнее предыдущей, но тоже вполне в пределах вузовской программы.
– Так-так! – произнес он, когда и с этой было покончено. – Ну а что-нибудь поэлегантнее можно? Скажем, вне рамок обязательных знаний?
– Можно! – кивнул я. – Только учтите: первые два шага были сделаны точно по вектору моих научных интересов. На этой тропе меня очень трудно завалить.
Его горло издало какой-то раздраженный звук:
– А кто вам сказал, что я пытаюсь вас завалить?
– Фольклор, – ответил я с вызовом.
– Кто? – переспросил он.
– Устное народное творчество. А попросту говоря, молва.
– Ах, вот оно что! Так учтите на будущее, что творцы этой молвы – бездари и невежды. Они не только в математике – пустое место, но и вообще ничего интересного придумать не могут. Вот и сочинили про меня очередную банальность. Им, видите ли, проще жить, если изобразить из Ренча некоего учителя Унрата, этого монстра, самоутверждающегося на чужих несчастьях. Вы читали «Учитель Унрат» Генриха Манна?
– Читал. Забавная книга, особенно начало. В школе она меня приводила в восторг.
Он остановился и посмотрел на меня удивленно, склонив голову на бок, потом сказал как бы про себя:
– Хм. И Манна он читал. Видали эрудита! – И продолжил раздраженно: – Так вот. Я вовсе не учитель Унрат. Мне нужны сотрудники, способные работать на одном со мной уровне, соратники. А «заваливать», «топить» и «резать» – это слова из чужого лексикона. Не мои! В моем мире нет ни таких поступков, ни слов! Хотелось бы, чтоб тут все было ясно.
Бесенок, который вселился в меня еще в тот момент, когда я переступил порог его кабинета, самодовольно погладил себя по пузу.
Ренч оправдывался, от наступления перешел к обороне. Ему теперь уже важно, что я о нем думаю. Более явное свидетельство моей победы трудно было представить. Однако бесенок во мне крутился и куражился, и, подчиняясь ему, я сказал холодно, будто я и не принимаю его тона, а может, и не верю ему:
– Так я жду третью задачу.
Уродливое лицо Ренча вдруг стало по-детски беспомощным, что-то вроде обиды мелькнуло в его круглых глазках. Задачу он продиктовал тусклым, лишенным эмоций голосом, который звучал особенно странно после недавнего взрыва, когда все его короткое существо дергалось и клокотало от праведного гнева.
Третья задача оказалась интересной. Ее нельзя было расколоть ни одним из традиционных подходов, она требовала изящного сплетения трех или четырех методов, причем можно было вводить их в разной последовательности, отчего рождалось несколько вариантов решения: лобовая атака, фланговый маневр, нападение с тыла.
Я решил прокрутить все три варианта, чтобы уже потом выбрать, какой из них наиболее простой и рациональный. Мысль моя глубже и глубже погружалась в знакомый мир символов, и словесный поединок с Ренчем, который, пока я решал две первые задачи, все время продолжал оставаться фоном моих мыслей, постепенно исчез, растаял. Я уже не помнил о том, зачем и почему решаю задачу, и даже о самом Ренче вспоминал лишь изредка, когда он, прохаживаясь за моей спиной, скрипел старыми дощечками паркета или издавал громкое сопение.
Минут через сорок я поставил точку и неторопливо изложил Ренчу результаты своих размышлений. На этот раз он выслушал меня рассеянно, без прежнего интереса и азарта. Раза три повторил: «Изящно!», а под конец сказал:
– Я не сомневался, что вы с этой задачей справитесь. Дал, а потом пожалел, что отнимаю у вас время.
– Так, может, какую-нибудь другую? – Я придвинул к себе листок, почти сплошь исписанный с обеих сторон.
– Нет, нет, – сказал Ренч. – С этим все ясно. Давайте просто поговорим.
Он подробно расспросил меня о теме диплома, о том, чем бы я хотел в будущем заниматься. Внимательно выслушал пространные мои объяснения и под конец сказал как будто даже ласково: