Все так, но, сама того не зная, она все-таки выиграла время и отсрочила свой смертный приговор на сутки. Было бы слишком неосторожно попытаться предпринять что-либо прямо сегодня ночью. Снотворное уничтожило часть, тех сил, которые ненависть сберегла в моем теле на черный день. К тому же у меня нет ни малейшего представления о том, который теперь может быть час. В ноябре светает не рано. Может быть, солнце уже взошло? Поди догадайся об этом. Завтра. Завтра взойдет заря моей новой счастливой жизни. Смелей же вперед! Я заслужил ее, как никто другой.
30
Мне опять снился старый дуб. Мой столетний зеленый великан посреди парка моего детства. Необхватный ствол, десятилетиями враставший в землю, его огромная тень, в которой теснятся дети и орут благим матом, — все это предстало передо мной волшебным сном, по-детски наивным и сладким. Мне не снилось ничего подобного уже много лет. Однако дерево вдруг задрожало, как-то почти неуловимо, и прошептало несколько неразборчивых слов. Почему-то у дерева был мой голос. А при ближайшем рассмотрении выяснилось, что его кора почему-то носит на себе шрамы моего тела. Один на надбровной дуге слева, как та маленькая излучинка на самом верху, ровно в том месте, где ствол расходится на косые ветки неравной толщины. А другой — метка на моей правой коленке — похож на странный рисунок коры как раз там, где какой-то парнишка готов был вырезать перочинным ножом свои инициалы. Боже, какая несказанная боль меня пронзила, когда я почувствовал, как лезвие впивается в мое тело! Этим деревом был я, его бескровная кора — моей кожей, и со всех сторон ко мне сбегалась детвора, готовая искромсать меня в щепки, превратить в опилки. Некоторые из них забросили на меня кошки и стали с помощью веревок карабкаться на мою обнаженную анатомию. Они упирались ботинками во все части моего древесного тела, и мне стало страшно, что они подбираются к той части, которая должна соответствовать моим гениталиям. И тут, честно признаюсь, я пережил самые поганые четверть часа в моей жизни. О них лучше не вспоминать. Уже давно дети настолько не превращали меня в свою жертву. Их и след простыл в моих снах, с тех пор как я последний раз рассказал вам о своей ненависти к ним. А я чуть было не поверил в терапевтический эффект от ведения дневника! Чепуха все это, чушь собачья, никому не верьте! Девчачье вранье. Мой безногий предводитель, напротив, бесследно исчез из моих снов. Осмелюсь предположить, он решил пересадить себе грудничковые ноги. Должно быть, Он первым из малышей ощутил, что мой страх притупился, и теперь, чтобы как-то зарекомендовать себя на фоне монстра, который удерживает меня в плену, ему придется продемонстрировать недетское воображение, если он захочет снова навязать мне свой террористский авторитет.
Мой по-детски наивный и сладкий сон! Я воссоздам тебя в эту ночь своими собственными руками. Сегодня вечером… Да, завтра же за него будет пролита искупительная кровь. Зачем так сразу? А где вы видали свободу, которая не отдыхала бы на чьем-то смертном одре?
31
Сонный город ложится спать прямо на нас, дрожа от усталости и нервного перенапряжения. Он падает прямо на наши лица, запрокинутые кверху. Мы уставились на небо, которое рывком притягивает к себе упирающуюся ночь. Она еще стесняется, бедная девушка! Мы сидим вдвоем на самой обычной скамейке, каких тысячи, шероховатой на ощупь и твердой для задницы. Каких только задниц она не видала за свою жизнь: всех возрастов, всех размеров, в любую погоду. Я люблю эту темноту. Она корчит из себя девственницу, испуг, неожиданность и нехотя снимает одежду, словно роняя лепестки, медленно и неловко. Я люблю замедлять ход времени, с тех пор как я полюбил ее. Меня пьянят минуты бесконечной тишины и неподвижности, которые предшествуют всплескам взаимного желания. Как музыкальные паузы. Я наслаждаюсь ими, как антрактом сногсшибательного спектакля. Пауза приятна, когда ты знаешь, что это всего лишь пауза. Что она — фантастическое предвестие, сказочное ожидание лучшего, которое сбудется у тебя на глазах. Наши запрокинутые лица купались в свете уходящего дня. Наши пальцы сплетались и занимались любовью, не отпуская друг друга. Я чувствую, что хочу жить с этой женщиной. Я хочу, чтобы мы были вместе. Ее шмотки, которые водворятся на жительство вперемешку с моими на самой верхней полке единственного бельевого шкафа в моей комнате. Окна, распахнутые настежь, когда на улице минус пять, потому что надо проветривать. Все это я принимаю с распростертыми объятиями, все это — милые домашние компромиссы при непосредственной близости. Потому что мне двадцать. И потому что я уже знаю, что все это житейские мелочи, а любовь вещь безусловная. Компромиссам в жизни не место, они годятся только в семье и на работе. В любви они называются по-другому: желать счастья любимой женщине. Она смотрит на меня внимательно и вдруг говорит: