«Ты им еще обязательно скажи, что я плевала на них. Ты можешь передать им мои чувства своими собственными словами. Я доверяю тебе, как себе. Я разрешаю».
По правде сказать, ее запас ругательств мне прекрасно подходит. Он всегда меня устраивал. Слова, которые летают сейчас, как и куча других расхожих мелких грубостей и непотребств, в узком пространстве между двумя нашими лицами, — это все, что было запрещено цензурой в течение двенадцати лет нашей семейной жизни.
«Ты передашь своей мамочке, что я не хочу оскорблять ее своими извинениями. Своему папочке ты уже ничего не скажешь: бедняга скончался год назад».
Моя рука, которая все это время была зажата ее бескрайними бедрами в горячей промежности, мой потерянный рай, моя неосуществимая мечта, моя жизнь… моя рука, которая покоилась там, вдруг легонько зашевелилась. Горох всхлипнул, или мои уши решили со мной шутки шутить. Горох просто-напросто соображает быстрее меня. Он раньше понял.
Он умер от горя, видя, как разум моей матушки с каждым днем угасает все больше. С тех пор как я исчез, ее мозг уже начал подавать первые признаки разложения, так что на момент моего исчезновения ситуация была уже нестабильной. Ее разум был уже не настолько прочен, чтобы поставить ее перед фактом моего загадочного исчезновения, лицом к лицу с реальностью. Того, что она сказала отцу и жене, было достаточно, чтобы сделать их несчастными до конца жизни. Она сказала, что как-то утром я предупредил ее в очень спокойном тоне голосом судебного исполнителя, с уже отсутствующим взглядом, что я скоро уйду. В добрый путь, сказал я ей. Еще я сказал якобы, что никогда не любил ни ее, ни нашу семью и даже мне случалось частенько их ненавидеть и желать им всем смерти. А поскольку я не из тех, кто будет сам руки пачкать, я предпочитаю стереть их с лица земли своим исчезновением. Разом и навсегда. И чтобы они даже не надеялись меня когда-нибудь увидеть снова ни за что и никогда! Она сказала, что я наконец сказал это и она наконец сказала, что я сказал. Таким образом, она, потрясенная и довольная, приписала мне все подобные зверства так, что никто не сомневался в ее словах. Они сидели тогда вдвоем на маминой модернизированной кухне, вцепившись в кухонный стол, чтобы не упасть, с глазами, полными ужаса. Вот уж никогда не мечтала попасть в число избранных, которым выпадет честь быть свидетелями такого ужаса, добавила моя жена. Еще она вспомнила, что при этом матушка так рьяно соскребала лак у себя с ногтей, что расцарапала кожу, и кровь красивыми красными капельками стекала на зеленую клеенку цвета спелого аниса.
Жак. Я не видел, как он вошел, молча сел возле меня, как настоящий друг, и я знаю, что он готов так же молча вытирать мне слезы, если понадобится. Он еще не знает, что я уже нахожусь в таком состоянии, в котором слез нет вообще. А все, что может вытечь из вас, уже давно вытекло. Теперь оно сводится к спасительному небытию, к пустоте, которая поглотила меня, чтобы защитить от всего немыслимого, что творится на земле.
Она требует, чтобы я трахнул ее на прощание здесь и сейчас. Нет, не то, я неправильно понял. Ее словечки, эти маленькие порхающие гнусности, слишком быстро выскакивают у нее изо рта и долетают до моих ушей в таком беспорядке, что немудрено, что я их не понимаю. Нет, она хочет, чтобы я еще раз показал ей свой рот. Вот теперь я все понял как надо. Она говорит, что оно двигается там как-то странно и было бы неплохо установить причину этой непонятно чьей деятельности как можно скорее.
Некоторые вещи не стоит откладывать в долгий ящик. В этом я с ней совершенно согласен.
Питер Пен, которому я, помнится, недавно безжалостно свернул шею, жмется и присаживается рядом с Жаком. Он тоже совершенно согласен со всем вышесказанным. Он энергично кивает, поддерживая главные пункты обвинения. Тут только я отдаю себе отчет в неестественном повороте его головы. В самом деле, в то время как тело смотрит на нас в фас, там, где должно быть лицо, возвышается развороченный затылок и виден череп, покрытый каштановыми волосами. Хм, я действительно свернул ему шею. Сам виноват, маленький кретин.
Она просит меня не менять положения и, главное, не убирать руку. Она говорит, что ей уже недолго осталось.
Когда она увидела меня, я показался ей инвалидом, которого незаслуженно лишили инвалидности. Если бы она увидела меня в автобусе, она бы уступила мне место. Общее впечатление от меня таково, что мне как будто не хватает чего-то главного, без чего невозможно быть таким, как все. Тот день, когда я упал, чтобы больше никогда не подняться, она помнит до мельчайших подробностей. Снежная пелена покрывала город, как фата новобрачной. Было очень красиво. А может, был не снег, а ветер, который сшибал с ног. Или вообще ничего не было, какая разница. Теперь это не важно.