Образы мелькают туда и сюда и скоро начинают сменять друг друга с такой быстротой, что уже нельзя понять, где кончается один и начинается второй.
— Грудь, — говорит кто-то. -
Ложбинка.
Коробка.
Позади меня что-то лязгает, световой квадрат пульсирует, а потом туфелька тает, меняет ракурс и превращается в женщину. Потом снова появляется туфелька, другая её часть, и снова фрагмент женского тела. Лязг, яркие пылинки танцуют в луче.
Грудь женщины, грудь туфли, ступня женщины, ступня туфли, плечо и шея женщины, плечо и шея туфли, ложбинка, ложбинка, бедро, бедро, коробка, коробка, пятка, пятка, шов, шов и всё сначала.
Скармус шепчет похабщину мне в ухо.
Фильм прокручивается с удвоенной скоростью и вновь — по кольцу. Здоровым глазом я вижу разобранную на части туфлю, незрячим — женщину. В какой-то момент разница между ними перестаёт существовать.
Подошва.
Я ощущаю его пальцы в моих волосах. Проверяю свои оковы, они держат крепко.
«Каждая туфля была когда-то женщиной, — говорит он. — Туфля — это женщина в новом теле. Для твоих целей разницы между ними никакой».
— Шов, — шепчет он. — Коробка.
Когда я открываю глаз, надо мной маятником колеблется туда-сюда вспышка золотого света. Я пытаюсь поднять голову, но не могу. Давления намордника я не чувствую, но челюсть не двигается.
Всё ещё раздается голос брата Йохансена, спокойный, медленный и властный; сам брат невидим, за исключением бледной руки, которая парит над золотым светом, словно отделённая от тела. Скармуса не видно и не слышно.
Ритм его слов меняется, замедляясь в такт золотистому качанию.
— Раз, — произносит он. — Два. Тр…
В последнее время я испытываю неуверенность касательно того, кто я, когда и где нахожусь. Я становлюсь чужим себе, словно выброшенным из собственного тела.
Я слышу звук, похожий на треск ломающейся кости.
Я снова в Воскресении, хотя и не знаю, как туда попал. С моих рук сняты все оковы и ограничители, а в ладони у меня лежит то, ради чего я здесь.
Я стою неподвижно, держу его в руках, рассматриваю. Я начинаю медленно ласкать его, моё сердце бьётся всё сильнее, и, наконец, я чувствую, как чьи-то пальцы вцепляются в меня, предмет выпадает из моих рук, и я рыдаю в замкнутое пространство маски.
Ротовой клапан затягивается, и я чувствую, как дыхание медленно покидает меня. Разделительные перегородки закрепляются между моими пальцами. Брат Йохансен подходит ко мне так близко, что я могу разглядеть его сквозь прорези в маске. Он улыбается. Подняв предмет, он держит его на одном пальце, так что тот покачивается совсем близко от моего лица.
— Дорогой брат, — говорит он, наклоняясь вперёд, когда у меня кончается воздух. — Добро пожаловать в паству.
Сдерживая меня, чтобы я не шевелился, они снимают с меня все приспособления, одно за другим, пока я, голый и дрожащий, не остаюсь лежать на полу — совершенно потерянный в отсутствие пота и запаха резины, кожи и проводов. Меня несут куда-то за руки и за ноги, швыряют. Момент удара об пол я переживаю как самое совершенное и неприкрытое из всех ощущений, испытанных мною когда-нибудь.
Поднимаясь, с трудом приходя в себя, я слышу стук закрывающейся двери.
Я едва могу сделать шаг, земля уходит у меня из-под ног.
Я в Воскресении, я это знаю. Посреди комнаты, в косом луче света, я вижу женщину из красной лакированной кожи, с низким вырезом, атласным исподом, без дырочек, шнурков и ремешков, около двенадцати дюймов от каблука до кончика носка. Она очаровательна, у неё безукоризненный подъём, острые шпильки каблуков, удлинённый треугольный вырез.
Я иду к ней. Протягиваю руки, беру её, касаюсь ею своей отвыкшей от свободы кожи.
После случается то, что я не могу объяснить. У меня вдруг начинает кружиться голова, а когда я прихожу в себя, её уже нет, повсюду разбросаны узкие полоски кожи, дерева и металла, каблук оторван и лежит сам по себе. И, как обычно, на меня накатывают жалость и стыд.
Обернувшись, я вижу брата Йохансена и Скармуса, которые, как два заговорщика, стоят у двери. Я поднимаю плечи, пытаюсь что-то сказать. Тут дверь открывается, и все братья наваливаются на меня разом, валят на пол, сковывают.
Каждый день меня раздевают догола и оставляют наедине с ней. Брат Йохансен говорит, что я могу быть с ней до тех пор, пока не разорву её снова.
Я, как могу, сопротивляюсь. Разговариваю с ней. Какое-то время старательно избегаю прикосновений. А если трогаю её, то лишь слегка, чтобы повернуть по-другому, увидеть иначе. Я позволяю желанию медленно нарастать, но всё равно под конец оказываюсь на полу, обессиленный, а её куски окружают меня со всех сторон.