Поначалу было дико, страшно дико от того, что офицеры в любой момент могли меня ударить. Я пытался защищаться, закрываться, за что на второй же день угодил в карцер, до конца суток, то есть до следующего развода. Кроме занятий – к приходу инструкторов-теоретиков меня выпустили, но на ночь опять закрыли.
Первый раз я сидел в "десяточке", самом слабом из местных карцеров, но и он оставил неизгладимые впечатления: разогнуться там было невозможно. Почти сутки я сидел, скрючившись буквой "зю", поминая уславшего меня сюда дежурного офицера, ее маму, весь корпус и всех его мам. "Девяточка", как позже выяснил эмпирически, такая же точно, только ее еще и охлаждают, чтобы сидел и стучал зубами. Но на первый раз меня пожалели. Уснуть в таком месте не получилось, а с утра вновь был развод, вновь метание ножей и теоретические занятия – как ни в чем не бывало. И плевать, что я еле-еле выполз и еле разогнулся – никому до подобной лирики не было дела. А после обеда на всех трех пАрах один за другим следовали безжалостные удары током, за медлительность, которой не могло не быть после бессонной ночи.
Но "десяточка" меня ничему не научила, и второй карцер последовал через день. "Восьмерочка", такой же "гроб", только стоячий. А стоять, не имея возможности лечь, только в полуприсяди, уперев коленки в стену… Это совсем не то, что сидеть, пусть и скрючившись! После "восьмерочки" я присмирел, и какое-то время молча сносил нападки, которых, кстати, было не так много. Следил за языком и поступками, старался не давать поводов. Но дня через три мне это надоело. И на сей раз меня ждала "семерочка". Такая же, но еще ниже и уже, в которой мне оставалось только прыгать, чтоб не дать крови застояться.
Само собой, что спать в "семерочке" не пришлось, я вывалился оттуда бешеный, злой, и мне было по барабану, кто передо мной и чего хочет. Это был ад, почти суточное стояние, без еды, в темноте и в безмолвии; я благодарил бога, что он не дал мне свихнуться. Я был настолько злой, что меня даже не тронули на разводе, хотя было за что. Но именно тогда демоны столкнули меня с Капитошкой, уже сменившейся, но чем-то недовольной и желающей согнать на ком-нибудь зло. Например на пареньке-салаге, которого можно унизить при девчонках в столовой.
Нет, я не ударил ее, всего лишь заблокировал и отпихнул. А перед этим высказал ей в лицо все, что о ней думаю, вспомнив ее родственников до пятого колена. Но и этого было более, чем достаточно
До утра я сидел в обычной одиночке, тут и такие есть, с матрасом на откидной лежанке, раковиной и туалетом. Мне даже поесть приносили! Но утром ждала экзекуция – двадцать ударов плети.
Плеть… Это больно, очень больно. И не смотрите, что она гуманнее кнута – гуманность заключена скорее в том, что быстрее заживает, травмирует. Но боль саму по себе я мог перенести. Я страдал "за правое дело", это придавало мне сил, уверенности в себе. Я готов был смеяться, как смеялись перед расстрелом партизаны древности. Но меня били на глазах у двух сотен прелестных созданий, которые смотрели… С жалостью. Ни с пониманием и ни с сочувствием, а жалостью. Мое "сопротивление системе", привычное еще по школе, где я слыл своего рода героем, никем таковым не воспринималось, все видели во мне лишь выпендристого дурачка без царя в голове. А это… А я мог вытерпеть все, кроме этого.
"Телесное наказание" не помогло. Не с первого раза. Были у меня еще и карцеры, и порки, и чистка оружия под сотым метром. Много чего было. И девчонкам моим попадало, за компанию. Чтоб понимал, что такое коллективная ответственность. Глазки в пол не убрал? Смирно вытянулся недостаточно ровно, не по уставу? Застежку верхнюю на кителе не застегнул? Ну и что, что китель департамента, не застегнул же? Пожалуйте всем взводом драить чертову прорву местных редкоиспользуемых помещений без помощи техники. До конца суток. Да-да, и вы, за то, что плохо обучили camarrado Chico и не проконтролировали. А лицезреть недовольные рожи девчонок, дующихся на тебя за то, что подставил их… Это даже большее наказание, чем любой карцер.
Да, по поводу прозвища. Не думайте, что я один такой языкатый, случайно даю всем нетривиальные прозвища, которые намертво цепляются. Ко мне тоже прицепилось, причем так же случайно, походя. И окрестил меня как думаете кто? Неправильно. Катарина, моя дорогая Катюша.
"Малыш". Она использовала и использует это слово в разговоре как обращение, а не как имя нарицательное, имея в виду нашу разницу в возрасте и жизненном опыте. Эдакая взрослая мудрая тетушка рядом с глупым, но милым мальчиком. Но девчонки подхватили, и теперь я не "малыш", а "Малыш", "Chico". В придачу к действующему официальному позывному "Ангелито" и собственному имени, которое здесь в ходу наряду с позывным, несмотря на то, что вроде как не принято.
…Всё закончилось испытанием, которое меж своих называется "стойкий оловянный солдатик". Опять же, "всё" – понятие относительное, но именно после этого мое мировоззрение изменилось в достаточной степени, чтобы успокоиться и принять неизбежное. Почувствовать себя "здесь", что мосты в прежнюю жизнь все-таки взорваны и принять чуждые до этого ценности. Я – Ангелок, Chico, паренек из тринадцатого взвода, "чертовой дюжины", а не Хуан Шимановский, обычный подданный ее величества, проживающий на улице Первого Космонавта Гагарина, учащийся школы имени генерала Хуареса. А это событие знаковое. Поворотное.
"Стойкий оловянный солдатик" – это почти самый крутой карцер, "двоечка", тоже сделанный по типу вертикального "гробика", но только немного иначе. Стены в нем выполнены из металла, и раскалены, к ним невозможно прикоснуться голой рукой. Снизу же подается воздух, достаточно прохладный, чтобы находящийся внутри человек не сварился, но достаточно теплый, чтоб не заболел. То есть обжигающими были только стены, и именно в них была зарыта собака.
Поскольку материала, который можно подложить, чтоб прислониться, с собой не дают, все отмерянное время в этом карцере нужно стоять – просто стоять, ни к чему не прикасаясь и ни на что не опираясь. Пытка, достойная Торквемады, далекого предка нашей стержневой нации – видно, у латинос это в крови. Если же ты забываешься или засыпаешь, и невольно к стенке прислоняешься, то обжигаешься так, что орешь матом, а охота спать сразу отпадает. До момента, пока вновь не вырубит. А вырубит примерно через несколько минут – спать здесь хронически некогда, ходишь постоянно на автопилоте и организм сам настраивается ловить для сна любой момент.
Так и стоишь, весь остаток суток, всю ночь, мокрый, потный от жара стен, борящийся с пудовыми веками. Как сказали "упаковывавшие" меня "морпехи", мало кто может выдержать в нем ночь – за всю историю корпуса это были единицы. И мне советовали поступить "как все" – бухнуться "без сознания". Так я быстрее окажусь в лазарете, и пытка на этом закончится.
Добрые тетечки. Нет, правда, добрые, добра мне желали. Но я не мог позволить себе бухнуться в обморок. Начиная с того, что у меня останется большой ожог, даже если они вынут меня в тот же момент, и заканчивая чисто моральным аспектом – я просто не мог себе позволить бухнуться в обморок перед девками. Даже в карцере. Я должен был выдержать это!
И я выдержал. К счастью. А потом, в качестве бонуса, отоспался в лазарете за все свои недосыпы – меня не теребили после такого испытания, и я проспал почти до следующего развода.
И только тогда, после "солдатика", моя голова впервые не дернулась, когда к скуле полетел очередной кулак инструктора. Только после этого тело научилось не реагировать и терпеть боль. Я научился стоять навытяжку и смотреть сквозь собеседника, отдающего тупые-претупые приказы, прятать глазки в пол, и так далее и тому подобное.
Тогда же произошел и инцидент с зубом Капитошки, который я воспринял как знак высших сил, символ того, что самое сложное осталось позади. И оно осталось. Моя война с дисциплиной завершилась.
И только после этого началось настоящее обучение.
– Да, сеньор. На большие дистанции пока нет, но стометровку бегу спокойно. Больше сеньоры инструкторы мне пока еще запрещают. – Кивок на сидящую рядом с ним женщину, делавшую мне операцию. Действительно, ветеран, симпатичная на вид, совсем не старая, как я ее себе мысленно представлял. И с корпусом в данный момент ее связывал только лишь я – у нее было полно работы за его пределами, она считалась известнейшим специалистом на планете. Просто в тот день, когда я проходил испытание, ее пригласили присутствовать, как члена совета офицеров, и она не могла не явиться.