— Так вот, Звягинцев, запомни, если вдруг то, что я тебе сегодня доходчиво объяснил, не бузде, то мы с тобой уже завтра будем торчать затычками в п…е.
А потом примирительно проговорил:
— Ладно, майор, злые мы какие-то стали на этой дурацкой войне. Время, как говорится, подмыться и отойти ко сну. Давай накатим по соточке-другой. Даю тебе день на расслабуху, а самое позднее послезавтра утром ты должен начать работу и будешь пока задействован только в этом деле. Мне, да и тебе тоже, кровь из носу нужен результат.
Половников встал из-за стола, открыл несгораемый сейф, достал из него бутылку «Сибирской», литровую банку с маринованными огурчиками и обрезок копченой «московской» колбасы.
— Вот моя главная документация, которую я берегу как зеницу ока для всяких там торжественных случаев.
Наблюдая за манипуляциями полковника, я вгляделся в темноту сейфа, и по моей спине пробежал холодок. Из его мрачной утробы на меня в упор смотрело… лицо полковника Половникова.
— Что это, А-а-аркадий Савельевич? — от неожиданности я даже стал заикаться, чего прежде за мной никогда не наблюдалось.
— А! Это! — Полковник засмеялся и вынул из сейфа свою голову. — Есть у нас тут один умелец.
— Вот это да! — Моему восхищению не было предела. — Впрямь голова профессора Доуэля. Подумать только, одно и то же лицо, в жизни бы не отличил.
— Так вот, — повторил Половников, — есть тут у нас один умелец. Самородок! Народный талант! Служил в Нангархаре, незадолго до твоего откомандирования сюда. Отчаянный человек, старший прапорщик Каравайчук, две Красные Звезды плюс «Отвага», стопроцентный хохол. Слышал что-нибудь о нем?
— Нет, товарищ полковник.
— Ну, оно и понятно: ты у нас — человек занятой, все время торчишь в своей глухомани, тебе культурной жизнью родного соединения интересоваться некогда, — с некоторой издевкой в голосе произнес полковник и продолжил свой рассказ: — Ранило его тяжело, пуля раздробила колено. Три месяца валялся он в Ташкентском госпитале, левую ногу хотели отнять, но он уговорил врачей, чтобы те не торопились, и, представь себе, таки выкарабкался. Правда, остался безнадежно хромым. Собирались отправить в отставку, так он прямо с больничной койки выпросил поездку в Афган, якобы для того, чтобы попрощаться с однополчанами, а когда приехал, бухнулся в ноги адъютанту командующего и просил оставить при 40-й армии, найдя хоть какое-то применение.
— Отчего же так? — поинтересовался я.
— Одинок он, родных на Украине никого. Семейное положение — бобыль. Словом, некуда и не к кому ему было возвращаться. — Половников тяжко вздохнул. — Генерал долго упирался, но Каравайчук оказался настойчивым типом, добил-таки его, да и я подсобил ему, как старому своему товарищу.
— И каким же это образом?
— Да вот самым что ни на есть невероятным. Пока старший прапорщик бегал по инстанциям, определили его на постой в подвале Тадж-Бека, а он там организовал художественную мастерскую, привез из Джелалабада свои картины, скульптуры. Оказалось, он превосходный художник. Все остальные в свободное время пьянствуют, из банно-прачечного батальона или узла связи не вылезают, девчат наших, значит, оплодотворяя, а этот на досуге пейзажи малюет, из глины головы отличников боевой и политической подготовки лепит. Однажды встречаю его в штабе армии, а он мне: «Товарищ полковник, не уделите ли полчаса старому другу?» Я-то думал, что он меня выпить приглашает, а он завел в какую-то каморку, обмазал рожу гипсом, снял с нее что-то вроде посмертной маски, я ничего толком и сообразить не успел. «Ждите от меня подарочек аккурат ко дню Советской армии», — говорит.
— Ну и?
— Что ну и? Появляюсь 23 февраля при полном параде на службе, захожу в свой кабинет и вижу: моя голова без меня уже здесь, стоит на столе, руководит, значит. Этот шельмец хохлячий, оказывается, вылепил ее из воска и рано утром мне свой подарочек на стол подбросил. Мадам Тюссо, елы-палы!
В отличие от Сени Коляды, который был тогда не то что сейчас — глуп, наивен, малообразован, мне не надо было объяснять, кто такая мадам Тюссо. Я не большой знаток искусства вообще, но изделие прапорщика Каравайчука, которое окрестил про себя «Голова незабвенного героя афганской войны прокурора полковника Половникова Аркадия Савельевича после того, как ему снесло башню», действительно впечатляло.